общественных зданиях савойской столицы: доступ в них мне заказан из-за моей серой фетровой шляпы. Говорят, что строжайшие меры, принятые против этого крамольного головного убора, были вызваны депешей кабинета министров Тюильри и что по столь пустячному поводу король Сардинии не захотел рисковать войной со своим возлюбленным братом Людовиком-Филиппом Орлеанским; когда же я стал упорствовать, возмущаться столь несправедливым запретом, королевские карабинеры, стоявшие на часах у двери дворца, насмешливо заявили, что если мне так хочется попасть в какое-нибудь здание, они могут препроводить меня в одно из них, а именно в тюрьму. Подозревая, что французский король тоже не пожелал бы рисковать войной со своим нежно любимым братом Карлом-Альбертом, да еще из-за такого маленького человека, как его бывший библиотекарь, я ответил стражникам, что они весьма любезны для савояров и чрезвычайно остроумны для карабинеров.
Мы выехали из Шамбери тотчас же после обеда, за который пришлось выложить целых восемнадцать франков, что, конечно, не нанесло ущерба бюджету хозяина ресторации по имени Шевалье, и прибыли через час в Экс-ле-Бен. Первое, что мы услышали, остановившись на городской площади, был на редкость громкий и четкий возглас: «Да здравствует Генрих V!» Я тотчас же высунул голову из окошка кареты, решив, что в стране, управляемой столь нетерпимым правительством, не премину увидеть арест легитимиста, рискнувшего публично выразить свое мнение. Я ошибся: ни один из десяти — двенадцати карабинеров, которые расхаживали по площади, не сделал ни малейшего движения, чтобы схватить виновного.
Все три постоялых двора Экса были битком набиты: холера принесла сюда множество трусов, а политическое положение в Париже — множество недовольных; таким образом, Экс оказался средоточием как потомственной аристократии, так и аристократии денежного мешка. Первая была представлена маркизой де Кастри, вторая бароном Ротшильдом; маркиза, как известно, пользуется репутацией одной из прелестнейших и остроумнейших парижанок.
Впрочем, такое стечение народа не привело к повышению цен на квартиры или продукты питания. Я снял у бакалейщика довольно хорошую комнату за тридцать су в день и превосходно поужинал за три франка у местного ресторатора. Эти подробности, неинтересные для большинства, приведены здесь лишь для нескольких пролетариев вроде меня, которые придают им немалое значение.
Я попробовал заснуть, но сделать это оказалось невозможным раньше полуночи; дело в том, что на городской площади собралось человек тридцать денди, а чем громче кричат эти горлопаны, тем им бывает веселее. Среди поднятого ими гвалта я различил одно имя, правда, в течение какого-нибудь получаса оно повторилось десятки раз; только и слышно было: Жакото, Жакото! Я подумал, естественно, что человек, носящий его, какая-нибудь знаменитость, и спустился вниз, дабы познакомиться со столь выдающейся личностью.
На площади имелось два кафе; одно пустовало, другое было переполнено; одно хирело, другое процветало. Я спросил у своего хозяина, в чем кроется причина такого предпочтения публики; он ответил, что привлекает ее Жакото. Я не посмел спросить, кто такой Жакото, из страха показаться слишком провинциальным, и направил свои стопы к переполненному кафе; все столики были заняты; за одним все же оказалось свободное место, я завладел им и позвал официанта.
Мой призыв остался без ответа. Тогда я прибегнул к своему самому зычному голосу, но и это не помогло.
— Ви нетафно прибили к Экс? — спросил меня с немецким акцентом один из моих соседей — он поглощал пиво и выдыхал дым.
— Сегодня вечером.
Он кивнул, как бы говоря: в таком случае все понятно, и, повернув голову в сторону двери, произнес лишь одно слово:
— Шакото!
— Сию минуту, сударь! — ответил чей-то голос.
И тут же появился Жакото; это был всего-навсего старший официант. Он остановился у нашего столика: стереотипная улыбка не сходила с его толстого, добродушного и глупого лица. Видели бы вы эту физиономию! Пока я заказывал смородиновую настойку, раздалось одновременно множество голосов:
— Жакото, сигару! — Жакото, газету! — Жакото, огня!
Откликаясь на каждый возглас, Жакото тут же извлекал требуемую вещь из кармана; мне на мгновение показалось, что он обладал волшебным кошельком Фортунатуса.
В ту же минуту из темной залы, смежной с кафе, донесся еще один голос:
— Жакото, двадцать луидоров!
Жакото приложил руку к глазам, взглянул на того, кто обращался к нему с этой просьбой, и, вероятно удостоверившись в платежеспособности клиента, порылся в своем чудодейственном кармане, извлек из него пригоршню золотых монет и, ничего не прибавив к своим обычным словам: «Сию минуту, сударь!» — вышел, чтобы принести мне настойку.
— Ты проигрался, Поль? — спросил молодой человек, сидевший за соседним столиком.
— Потерял три тысячи франков…
— А ви играете? — спросил меня немец.
— Нет.
— Почему?
— Я недостаточно беден, чтобы мечтать о выигрыше, и недостаточно богат, чтобы рисковать проигрышем.
— Ви прави, молодой шеловек! Шакото!
— Сию минуту, сударь!
— Пиво и сигара.
Жакото принес ему шестую сигару и четвертую бутылку пива, предложил огня и откупорил бутылку.
Пока я пил настойку, двое наших попутчиков подошли к моему столику и хлопнули меня по плечу; с дюжиной приятелей, встреченных в Эксе, они собрались на следующий день ехать купаться на озеро Бурже в полулье от города и пришли спросить, не желаю ли я примкнуть к ним. В моем согласии можно было не сомневаться; я поинтересовался только, как мы туда доберемся; они ответили, чтобы я ни о чем не тревожился: все улажено. И я преспокойно отправился спать.
Наутро я был разбужен громким шумом под моим окном. На этот раз имя Жакото было заменено моим собственным именем, и не менее тридцати глоток выкрикивали его что есть мочи, стараясь докричаться до моего третьего этажа. Я соскочил с кровати, думая, что в доме пожар, и подбежал к окну. Тридцать — сорок наездников верхом на ослах выстроились в два ряда на площади, перегородив ее во всю ширину. Такое зрелище привело бы в восторг самого Санчо. И все они приглашали меня присоединиться к их компании.
Я попросил на сборы пять минут, каковые и были мне дарованы. С редкой любезностью, которую читатель оценит ниже, в мое распоряжение была предоставлена великолепная ослица по кличке Кристина. Маркиз де Монтегю верхом на породистом вороном жеребце был единогласно провозглашен генералом и командиром всей нашей оравы; он дал сигнал к отъезду, обратившись к нам с кратким напутствием, которое было в ходу у полковников кирасир:
— Вперед! По четверо в ряд, рысью, если желаете, галопом, если можете!
Мы и в самом деле тронулись в путь, причем каждого из нас сопровождал мальчишка, коловший булавкой круп осла. Десять минут спустя мы были на озере Бурже, но надо признаться, что выехало нас из Экса тридцать пять, а на место прибыло только двенадцать: пятнадцать наездников вылетели из седла по дороге, а восемь остальных никак не могли заставить своих ослов отказаться от свойственного им медленного шага; зато моя Кристина неслась, как конь Персея.
Швейцарские и савойские озера — подлинное чудо, с их голубой прозрачной водой, сквозь которую можно разглядеть дно на глубине восьмидесяти футов. Надо было прибыть на озеро Бурже после купанья в нашей грязной Сене, чтобы понять, с каким наслаждением мы бросились в его воды.
В противоположном конце озера виднелось довольно примечательное здание; я заставил с головой погрузиться в воду одного из своих спутников и, как только он вынырнул, спросил у него, что это за сооружение. Приятель не остался в долгу: он положил мне руки на макушку, а ноги на плечи и отправил
