– Кто в этом виноват? – продолжал Генрих. – Где виновник? Десять тысяч экю тому, кто назовет мне его имя, сто тысяч экю тому, кто доставит его мне живым или мертвым.
– Это какой-нибудь анжуец, – сказал Можирон. – Кому же еще быть?
– Клянусь богом! Ты прав, – воскликнул Генрих. – А! Анжуйцы, черт возьми, анжуйцы, они мне за это заплатят!
И, словно эти слова были искрой, воспламенившей пороховую затравку, раздался страшный взрыв криков и угроз анжуйцам.
– Да, да, это анжуйцы! – закричал Келюс.
– Где они?! – завопил Шомберг.
– Выпустить им кишки! – заорал Можирон.
– Сто виселиц для сотни анжуйцев! – подхватил король.
Шико не мог оставаться спокойным среди всеобщего беснования. Жестом неистового рубаки он выхватил свою шпагу и стал колотить ею плашмя по миньонам и по стенам, свирепо вращая глазами и повторяя:
– А! Святое чрево! О! Чума их побери! А! Проклятие! Анжуйцы! Клянусь кровью Христовой! Смерть анжуйцам!
Этот крик: «Смерть анжуйцам!» – был услышан во всем Париже, как крик израильских матерей был услышан во всей Раме.
Тем временем Генрих куда-то исчез.
Он вспомнил о своей матери и, не сказав ни слова, выскользнул из комнаты и отправился к Екатерине, которая, будучи лишена с некоторых пор прежнего внимания, погрузившись в притворную печаль, ждала со своей флорентийской проницательностью подходящего случая, чтобы снова заняться политическими интригами.
Когда Генрих вошел, она, задумавшись, полулежала в большом кресле и со своими круглыми, но уже желтоватыми щеками, блестящими, но неподвижными глазами, пухлыми, но бледными руками походила скорее на восковую фигуру, изображающую размышление, чем на живое существо, которое мыслит.
Однако при известии о бегстве Франсуа, известии, которое, кстати говоря, Генрих, пылая гневом и ненавистью, сообщил ей без всякой подготовки, статуя, казалось, внезапно проснулась, хотя ее пробуждение выразилось только в том, что она глубже уселась в своем кресле и молча покачала головой.
– Вы даже не вскрикнули, матушка? – сказал Генрих.
– Л зачем мне кричать, сын мой? – спросила Екатерина.
– Как! Бегство вашего сына не кажется вам преступным, угрожающим, достойным самого сурового наказания?
– Мой дорогой сын, свобода стоит не меньше короны; и вспомните, что я вам самому посоветовала бежать, когда у вас появилась возможность получить эту корону.
– Матушка, меня оскорбляют. Екатерина пожала плечами.
– Матушка, мне бросают вызов.
– Ну нет, – сказала Екатерина, – от вас спасаются, вот и все.
– А! – воскликнул Генрих. – Так вот как вы за меня вступаетесь!
– Что вы хотите сказать этим, сын мой?
– Я говорю, что с летами чувства ослабевают, я говорю… – Он остановился.
– Что вы говорите? – переспросила Екатерина со своим обычным спокойствием.
– Я говорю, что вы больше не любите меня так, как любили прежде.
