— За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.
Шестой, — он всех сторонился, — заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало подозрения, — он сидит тут всего лишь за попытку убийства голицкого мельника с целью грабежа.
Швейк подсел к обществу заговорщиков, которые уже в десятый раз рассказывали друг другу, как попали в тюрьму.
Все, кроме одного, были схвачены либо в трактире, либо в винном погребке, либо в кафе. Исключение составлял необычайно толстый господин с заплаканными глазами в очках; он был арестован у себя на квартире, потому что за два дня до сараевского покушения заплатил по счёту за двух сербских студентов-техников «У Брейшки», а кроме того, агент Брикси видел его, пьяного, в обществе этих студентов в «Монмартре» на Ржетезовой улице, где, как преступник сам подтвердил в протоколе своей подписью, он тоже платил за них по счёту.
На предварительном следствии в полицейском участке на все вопросы он вопил одну и ту же стереотипную фразу:
— У меня писчебумажный магазин!
На что получал такой же стереотипный ответ:
— Это для вас не оправдание.
Другой, небольшого роста господин, с которым та же неприятность произошла в винном погребке, был преподавателем истории. Он излагал хозяину этого погребка историю разных покушений. Его арестовали в тот момент, когда он, заканчивая общий психологический анализ покушения, объявил:
— Идея покушения проста, как колумбово яйцо.
— Как то, что вас ждёт Панкрац, — дополнил его вывод полицейский комиссар при допросе.
Третий заговорщик был председателем благотворительного кружка в Годковичках «Добролюб». В день, когда было произведено покушение, «Добролюб» устроил в саду гулянье с музыкой. Пришёл жандармский вахмистр и потребовал, чтобы участники разошлись, так как Австрия в трауре. На это председатель Добролюбах добродушно сказал:
— Подождите минуточку, вот только доиграют «Гей, славяне».{16}
Теперь он сидел повесив голову и причитал:
— В августе состоятся перевыборы президиума. Если к тому времени я не попаду домой, может случиться, что меня не выберут. Меня уже десять раз подряд избирали председателем. Такого позора я не переживу.
Удивительную штуку сыграл покойник Фердинанд с четвёртым арестованным, о котором следует сказать, что это был человек открытого характера и безупречной честности. Целых два дня он избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе за «марьяжем», побив трефового короля козырной бубновой семёркой, сказал:
— Семь пулек, как в Сараеве!
У пятого, который, как он сам признался, сидит «из-за этого самого убийства эрцгерцога в Сараеве», ещё до сих пор от ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, так что его голова напоминала морду лохматого пинчера. Он был арестован в ресторане, где не вымолвил ни единого слова, этот даже не читал газет об убийстве Фердинанда: в полном одиночестве он сидел у стола, как вдруг к нему подошёл какой-то господин, сел напротив и быстро спросил:
— Читали об этом?
— Не читал.
— Знаете про это?
— Не знаю.
— А знаете, в чём дело?
— Не знаю и знать не желаю.
— Всё-таки это должно было бы вас интересовать.
— Не знаю, что для меня там интересного. Я выкурю сигару, выпью несколько кружек пива и поужинаю. А газет не читаю. Газеты врут. Зачем себе нервы портить?
— Значит, вас не интересует даже это сараевское убийство?
— Меня вообще никакие убийства не интересуют. Будь то в Праге, в Вене, в Сараеве или в Лондоне. На то есть соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном и не давай себя убивать.
На том разговор и окончился. С этого момента через каждые пять минут он только громко уверял:
— Я не виновен, я не виновен!
С этими словами он вошёл в ворота полицейского управления. И то же самое он будет твердить, когда его повезут в пражский уголовный суд. С этими словами он войдёт и в свою тюремную камеру.
Выслушав эти страшные истории государственных изменников, Швейк счёл уместным разъяснить заключённым всю безнадёжность их положения.
— Наше дело дрянь, — начал он слова утешения. — Это неправда, будто вам, всем нам ничего за это не будет. На что же тогда полиция, как не для того, чтобы наказывать нас за наш длинный язык? Раз наступило такое тревожное время, что стреляют в эрцгерцогов, так нечего удивляться, что тебя ведут в полицию. Всё это для шика, чтобы Фердинанду перед похоронами сделать рекламу. Чем больше нас здесь наберётся, тем лучше для нас: веселее будет. Когда я служил на военной службе, у нас как-то посадили полроты. А сколько невинных людей осуждено не только на военной службе, но и гражданскими судами! Помню, как-то одну женщину осудили за то, что она удавила своих новорождённых близнецов. Хотя она клялась, что не могла задушить близнецов, потому что у неё родилась только одна девочка, которую ей совсем безболезненно удалось придушить, её всё-таки осудили за убийство двух человек. Или возьмём, к примеру, того невинного цыгана из Забеглиц, что вломился в мелочную лавочку в ночь под рождество: он клялся, что зашёл погреться, но это ему не помогло. Уж коли попал в руки правосудия — дело плохо. Плохо, да ничего не попишешь. Всё-таки надо признать, — не все люди такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынче отличишь порядочного человека от прохвоста, особенно в такое серьёзное время, когда вот даже ухлопали Фердинанда? У нас тоже, когда я был на военной службе в Будейовицах, застрелили раз собаку в лесу за плацем для упражнений. А собака была капитанова. Когда капитан об этом узнал, он вызвал нас всех, выстроил и говорит: «Пусть выйдет вперёд каждый десятый». Само собою разумеется, я оказался десятым. Стали по стойке «смирно» и «не моргни». Капитан расхаживает перед нами и орёт: «Бродяги! Мошенники! Сволочи! Гиены пятнистые! Всех бы вас за этого пса в карцер укатать! Лапшу из вас сделать! Перестрелять! Наделать из вас отбивных котлет! Я вам спуску не дам, всех на две недели без отпуска!..» Видите, тогда дело шло о собачонке, а теперь о самом эрцгерцоге. Тут надо нагнать страху, чтобы траур был что надо.
— Я не виновен, я не виновен! — повторял взъерошенный человек.
— Иисус Христос был тоже невинен, а его всё же распяли. Нигде никогда никто не интересовался судьбой невинного человека. «Maul halten und weiter dienen» 1, как говаривали нам на военной службе. Это самое разлюбезное дело.
Швейк лёг на койку и спокойно заснул.
Между тем привели двух новичков. Один из них был босниец. Он ходил по камере, скрежетал зубами и после каждого слова матерно ругался. Его мучила мысль, что в полицейском управлении у него пропадёт лоток с товаром. Вторым был трактирщик Паливец, который, увидав Швейка, разбудил его и трагическим голосом воскликнул:
— Я уже здесь!
Швейк сердечно пожал ему руку и сказал:
— Очень приятно. Я знал, что тот господин сдержит слово, раз обещал, что за вами придут. Такая точность — вещь хорошая.
Но Паливец заявил, что такой точности цена — дерьмо, и шёпотом спросил Швейка, не воры ли остальные арестованные: ему как трактирщику это может повредить.
Швейк разъяснил, что все, кроме одного, который посажен за попытку убийства голицкого мельника
