фунтов. Чтобы уплатить его, мне нужно было бы получить от султана еще по крайней мере двадцать летних дворцов.
Рабан поднял с земли свою палочку и вновь принялся строгать ее.
— Вы слишком скромны. Но в Англии, я уверен, у нас с вами дела пойдут просто отлично.
— «У нас с вами»? — насмешливо переспросил Шеридан. Граф невинно улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
— Конечно. Неужели вы думаете, что я теперь смогу бросить вас?
— Не понимаю, почему бы вам действительно это не сделать.
— Решение парламента занесено в протокол 18 марта 1828 года, если не ошибаюсь. Я всегда путаю числа.
Шеридан нахмурился.
— Речь шла о строительстве железной дороги Бирмингем — Ливерпуль, как вы помните, старина.
— Что вы хотите сказать? — резко спросил Шеридан, и на его скулах заходили желваки.
— Только то, что не так давно я познакомился с некоей миссис Плам, которая оказалась очень разговорчивой дамой, особенно после того как изрядно выпила шампанского и клюнула на мои заигрывания. Очаровательная женщина! Одним словом, в парламент, по всей видимости, явились разгневанные коммерсанты, требующие, чтобы немедленно было открыто движение между этими двумя городами. Парламент пошел им навстречу. Прибыль, полученная от эксплуатации железной дороги за первые полгода, покрыла все ваши долги. Вся дорога принадлежит вам, мой друг, все до единой акции, черт возьми! Леди была просто вне себя от огорчения, доложу я вам. По-видимому, она восприняла это как личное оскорбление.
Шеридан сидел, застыв на месте, до его сознания все еще не доходил смысл услышанного. Железная дорога… долг… он теперь богат… но его это мало радует…
— Да, это действительно личное оскорбление для нее, — произнес он после долгой паузы, поморщившись.
Рабан откинулся на свернутый в рулон ковер и ухмыльнулся.
— Черт бы вас побрал! Вы же знали, что я обо всем этом понятия не имею! — воскликнул Шеридан.
Граф пожал плечами.
— Я крайне раздосадован тем, что наша поездка в Стамбул откладывается. Я действительно предпочел бы получить в качестве награды за свою верную службу хорошеньких танцовщиц. Наличные деньги — это так прозаично. Однако я не настолько плохо воспитан, чтобы настаивать на определенной форме вознаграждения. Я с благодарностью приму любую… — Граф с надеждой взглянул на Шеридана.
— Ублюдок, — проворчал Шеридан и улегся спать.
В Уисбиче шел дождь, теплый весенний дождь, от которого пузырилась серебристая поверхность реки, а венчики бледно-желтых нарциссов украсились тяжелыми прозрачными каплями. Шеридан стоял у запертых дверей дома. Дверного молотка не было, окна закрывали плотные ставни. Владелец соседнего особняка сказал, что здесь уже никто не живет.
Шеридан пошел прочь по грязной дороге. Он и не думал, что ощутит такую опустошенность, потерпев поражение. Оказывается, в душе он твердо верил, что Олимпия вернулась домой.
Правда, была еще надежда, что Мустафа разыщет ее в Риме или Рабан на Мадейре, — в этих местах, по мнению Шеридана, она, вероятнее всего, могла появиться. Однако сам он твердо верил, что найдет ее именно здесь. Шеридан не допускал другой мысли, а своих услужливых спутников отослал только для того, чтобы на время избавиться от их присутствия.
Шеридан даже ходил повидаться с Фишем Стовеллом, хотя ему было очень нелегко признаваться неразговорчивому старику в том, что он потерял Олимпию. Стоя в бедном опрятном домике Фиша на болотах и сжимая шляпу в руках, Шеридан спросил хозяина, приходила ли к нему Олимпия. Старик долго молча смотрел на гостя, а затем ответил, что не приходила.
Шеридан порылся в карманах и, достав губную гармошку, протянул ее охотнику.
— Оставь ее себе, — сказал Фиш.
Шеридану показалось, что в его словах прозвучало осуждение. Положив гармонику снова в карман, он ушел. Шеридан долго шагал по дороге, пролегавшей по насыпи среди болот. С двух сторон поднимался холодный туман.
Шеридан решил, что ему, пожалуй, следует немедленно вернуться в Уисбич, чтобы успеть на дилижанс до Норфолка. Раскисшая грязь хлюпала под его сапогами. Остановившись на краю дамбы, Шеридан взглянул на мрачные башни Хазерлея, возвышавшиеся над громадой особняка, и, засунув руки в карманы, двинулся к дому. Шеридан шел, не разбирая дороги, по непролазной грязи. Из-под ног взлетела, испугавшись его приближения, гнездившаяся в траве птица. Наконец Шеридан выбрался на дорожку, усыпанную гравием. Взойдя по каменным ступеням, он взглянул на черную гранитную громаду отцовского дома.
У Шеридана не было ключа, да он и не собирался заходить внутрь. Он обошел вокруг особняка, прислушиваясь к звуку собственных шагов, громко раздававшихся в тишине, и остановился у витражного окна маленького кабинета на первом этаже. Он разглядел увядшую фуксию, стоявшую на подоконнике, — цветок, который когда-то принесла ему Олимпия.
Порыв ветра донес до Шеридана запах дыма. Он поежился, плотнее укутываясь в плащ и чувствуя, как промозглая сырость пробирает его до костей. Ему невольно вспомнился остров: дым горящего в очаге торфа и пронизывающий холод. Шеридан закрыл глаза и представил себе шум прибоя, завывание ветра, пригибающего сухостой, и тело Олимпии, теплое и зовущее, ее невинность и страсть, сулящие ему долгожданный покой.
Шеридан вступил на газон, и мягкая трава заглушила звук его шагов. Дом, окутанный туманом, стоял, словно огромный сфинкс, в его комнатах таились нелепые фантазии старика Дрейка и его бессмысленные изобретения. Шеридан медленно кружил по лужайке, размышляя над тем, что ему теперь делать. Но его мысли путались, в памяти невольно возникали картины прошлого. Он остановился, прислонясь к стене дома, у его ног была примята трава, кто-то протоптал здесь узкую тропку. Шеридан равнодушно смотрел на петляющую ленту дорожки.
Запах горящего торфа стал сильнее. Шеридан нахмурился, взглянув на струйку дыма, тянущуюся из-за угла дома. Наконец он решительно направился по мокрой от дождя тропинке, которую совсем недавно кто-то проложил в траве. Она привела его на задний двор, к крылу дома, где жили обычно слуги. Оно располагалось между двумя выступами особняка, увенчанного башенками.
Белые струйки дыма поднимались из дальнего угла двора. Подойдя ближе, Шеридан увидел небольшой лагерь, разбитый под навесом крыши, где было сухо. Рядом с костром на охапке тростника лежали разделанные зуйки. Здесь же были разложены на просушку куски нарезанного торфа и кипа вылинявших одеял. Вглядевшись, Шеридан заметил, что в них закутан спящий человек. И хотя он закрылся с головой, из-под влажного шерстяного одеяла виднелась прядь рыжевато- золотистых волос. Тихо ступая по траве, заглушавшей его шаги, Шеридан проник под навес и остановился рядом с Олимпией, прислонившись спиной к стене. Не сводя с нее глаз, он медленно опустился на колени. Так он долго стоял рядом со спящей девушкой, не произнося ни слова и не дотрагиваясь до нее. Его взор заволокла пелена слез, к горлу подкатил ком, и Шеридану стало трудно дышать. Он испытывал сейчас сильную душевную муку и ярость.
Что она здесь делала? Кто довел ее до такого состояния? Как будто о ней некому было позаботиться… Как будто она была не человеком, а так, бездомной собачонкой.
Шеридан сжал кулаки и низко опустил голову. Вот оно, то, чего он больше всего боялся. Его обуревали ярость, любовь и отчаяние, и он не мог воздвигнуть преграду на пути этого бушующего потока захлестнувших его чувств.
Шеридан долго сидел, глядя на курящийся дымок костра. Олимпия прекрасно сложила его, и огонь будет гореть всю ночь, несмотря на туман и мелкий моросящий дождик.
Проснувшись, Олимпия почувствовала, что ее ноги окоченели от холода. Она лежала, зарывшись лицом во влажное, пропахшее дымом шерстяное одеяло. Медленно и осторожно она разжала сначала пальцы рук, а затем вытянула поджатые в коленях ноги. Олимпия давно уже заметила, что если концентрировать свое внимание на таких простых вещах, как движение собственного тела, то это позволяет не думать ни о чем другом. Но только надо очень тщательно подходить к этому делу и усилием воли не допускать в сознание никаких воспоминаний и ассоциаций.
Наконец Олимпия выглянула из-под одеял на белый свет, а затем, откинув их, села. Ее волосы золотистой волной рассыпались по спине. Девушка понимала, что подобный образ жизни выглядит со стороны довольно странным, но она не знала, как ей быть. Британский консул в Неаполе не пожелал встречаться с ней; его помощники, пришедшие, казалось, в замешательство при ее появлении, посоветовали ей вернуться в Лондон и там навести все необходимые справки. Покидая консульство, Олимпия корила себя за самоуверенность и дерзость. С чего она взяла, что британские дипломаты захотят помочь ей? Она продала свои последние драгоценности, чтобы оплатить дорогу. Но когда Олимпия добралась до Лондона, ее поразили и испугали оживленное движение и толпы народа на улицах города. Ей вдруг стало так одиноко, что она сразу же взяла билет на почтовый дилижанс до Норфолка, а оттуда отправилась в Уисбич.
Оказавшись в хорошо знакомом безлюдном краю болот, Олимпия несколько успокоилась. Но она не решилась навестить Фиша или дом, где прошли ее детские и юношеские годы. Она понимала, что ей лучше сейчас побыть одной, ни о чем не думая, ни с кем не разговаривая, ничего не планируя. Просто существуя на свете.
Она обитала в тени усадьбы Хазерлей, скрываясь от людей и выходя на болота только рано поутру и в вечерних сумерках. Олимпия тщательно избегала появляться на
