— Я тебя спрашиваю: ты думаешь воевать?
Визгнуло коротко. Откуда-то недалеко бьёт: визг — разрыв! Визг — разрыв! А выстрела не слышно. Но батарея — недалеко. Высунулся и еле успел присесть: так низко пронеслось, казалось, голову собьёт. Выглянул. По звуку — из-за деревни откуда-то.
На поле от свежей воронки расползались в стороны пехотинцы. Один остался неподвижно лежать ничком. Её если не уничтожить, эту батарею, она тут всю пехоту переколотит. Пулемёт они сами уничтожат, а миномётная батарея… И не выскочишь отсюда. Вот если б на крышу коровника забраться…
Одним ухом он ловил полет мины, в другом раздавался накалённый голос командира дивизиона. А Третьякову орать не на кого, дальше — одна пехота.
— Крыши коровников видите, товарищ Третий? На миг дыхание пресеклось: показалось, вот она летит, твоя… Рвануло так, что окоп встряхнулся.
— Крыши коровников видите? — кричал Третьяков, оглушённый. Пошевелился, отряхивая с себя землю. — Там буду находиться.
Донеслось неясно, сквозь глушь:
— Там наши? Немцы? Кто там?
А черт их знает, кто там. Пехота наша мелькала. Если на крышу залезть, оттуда все должно быть видно.
— Буду там, доложу!
— Ты гляди…
А что глядеть — не разобрал: уши забило звоном. Тряхнул головой, ещё сильней зазвенело. Крикнул Суя-рову отключаться. Тут сидеть нечего. Зачем только сюда сунулся, всех за собой потащил… Они сидят, а пехота на поле под огнём лежит. Досидятся, что их тоже здесь ухлопает зря. Но до чего вдруг спасительным показался этот окоп, когда надо теперь вылезать из него!
— Кытин! Давай первым.
Первому особенно неохота лезть. Но первого и пулемётчик не ждёт, он после изготовится, других ждать будет.
— Бери катушку, аппарат — и пулей в подсолнухи! Кытин смахнул с губ шелуху, обтёр ладони о колени, посерьёзнел. Закинул автомат за спину, смерил прищуренным глазом расстояние.
— Я пошёл.
Лёг животом на бруствер, перекинул ноги, вскочил и побежал, метя полами шинели по траве. Они смотрели. Не добежав, кинул вперёд себя тяжёлую катушку, нырнул за ней следом головой в подсолнухи. Когда ударил пулемёт, только шляпки раскачивались, указывая след.
— Суяров! Давай ты.
Тот сосредоточенно куском напильника по кремню высекал огонь. Торопился. Прикурил. Несколько раз подряд жадно затянулся. Цигарка вздрагивала в пальцах, а он сосал её, сосал.
— Ждать, пока ты накуришься?
— Щас, товарищ лейтенант, щас… Руки копошатся у рта, дёргается обрубок безымянного пальца.
— Долго ты?
— Сейчас, товарищ лейтенант… Лицо опавшее, все мокрое от пота, как облитое. Он стал вдруг отползать, сидя, заслоняться локтем.
— Вии-уу! — потянулось к ним из-за поля. — Бах! Бах! Бах!
— Ты пойдёшь, нет? Пойдёшь? И сапогами подымал его с земли, а тот ложился на спину.
— Пойдёшь? Пойдёшь?
Суяров охал изумлённо, внутри у него охало. Опять разорвалось наверху. А они тут возились в дыму, в окопе. Не владея собой, Третьяков схватил его за отвороты шинели, поднял с земли, притянул:
— Жить хочешь?
И тряс, встряхивал его. Близко перед глазами — облитые потом веки, вздрагивающий, мерцающий взгляд.
— Больше всех хочешь жить? И чувствовал дрожь в себе и сладостное нетерпение: бить. Пхнул от себя, Суяров глухо ударился спиной о стенку окопа, выронил из носа кровь, яркую, как сок недозрелой вишни. Распахнутыми глазами глядел с земли, а сам опять валился на спину, поднимал над лицом копошащиеся пальцы. — Живи, сволочь!
Третьяков схватил его автомат, схватил катушку, большую восьмисотметровую немецкую катушку красного телефонного провода, выкинул наверх.
Кто-то стонущий свалился в окоп. Зелёная пилотка. Испуганный, мутящийся взгляд. Руками в крови, в земле зажимает живот сбоку. Увидел это, когда уже разгибался бежать. На миг спасительная мысль: остаться, перевязать… Но уже бежал, в руке гремела катушка, провод сматывался на землю. И тут возник из-за поля вой мины. Ни выстрела, ни толчка — только этот отдельный, самый из всех слышный вой. И, пригибаясь все ниже по мере того, как возвышался вой, Третьяков с разматывающейся катушкой в руке бежал под него, как в укрытие, ноги сами несли быстрей, быстрей. И быстрей, быстрей, неотвратимей понеслось сверху. Снижался железный визг, в него одного нацеленный. Упал на землю. Всем своим распятым на земле телом, спиной между лопатками чувствовал его, ждал. И когда сделалось нестерпимо, когда дыхание перехватило, визг оборвался. Смертная зависла тишина. Зажмурился… Рвануло сзади. Вскочил живей прежнего. Отбегая, глянул назад. Дым разрыва стоял над окопом. Добежал до подсолнухов, упал. Глянул ещё раз. Из самого окопа исходил дым разрыва. Там были Суяров и командир взвода в зеленой пилотке.
ГЛАВА VII
Прижимаясь к бревенчатой стене коровника, Третьяков ощупью дошёл до угла, выглянул. Свистнуло у виска. Переждал, собрался. Вжав голову в плечи, перебежал пустое пространство. Упал. Жирная от навоза, перемешанная парными копытами засохшая земля. Вскочил, скидывая доску, запиравшую ворота, увидел, как под жердями загона проползает Кытин, весь вывалянный в соломе и навозе. Потянул ворота на себя, внутрь шарахнулись овцы.
Вбежал Кытин, разматывая за собой провод.
— Аппарат подключай, быстро!
И полез наверх. Мешала шинель. Торопясь, обрывая крючки, скинул её на землю. Грохнуло за стеной, из пробоины в крыше, солнечный столб косо упёрся в солому. Третьяков опять влез на загородку, подпрыгнул, схватясь руками за балку, подтянулся, сел верхом. Слой птичьего помёта, бархатный слой пыли лежал на ней. Вставши на балке во весь рост, прикладом автомата вышиб над собой шифер, полез наружу. По рубчатой крыше, придерживаясь рукой, взбежал на резиновых подошвах, лёг за коньком на горячий шифер. Вот откуда распахнулось все!
Внизу он видел бой в деревне. На огородах, за домами накапливалась пехота, по одному перебегали улицу. Пыльная улица, как смертная черта, по ней непрерывно мели пулемёты. Уже несколько человек распласталось в пыли. И все равно то один, то другой пехотинец отрывался от дома, бежал стремглав, вжимая голову, падал на той стороне.
За деревней, за садами, так близко, что лица различались в бинокль, увидел Третьяков миномётную батарею в логу. Дюжий немец в каске, стоявший меж двух задранных вверх миномётных стволов, с обеих рук поочерёдно опустил в них мины, пыхнуло раз за разом, и в траве приподнялся телефонист. Стоя на коленях, он ждал с трубкой. Что-то закричал, взмахнул рукой: немецкий наблюдатель, лежавший где-то с биноклем, передал ему команду.
Третьяков ударил в крышу прикладом автомата, пробил шифер рядом с собой: — Кытин!
С яркого солнца глаза не различали, что там внизу: тьма, косые пыльные полосы света из пробоин в крыше.
— Связь есть, Кытин?
— Есть!
Кытин возился в соломе, что-то делал с телефонным аппаратом. В углу коровника сбились овцы.
