Старший по званию, майор, что-то рассказывал уверенно, а шедший с правого края офицер заглядывал вдоль строя, улыбкой участвуя в разговоре. И с удивлением Третьяков признал в нем старшего лейтенанта Таранова, его золотой клык блеснул из дряблых губ. Но видом, выправкой строевой он весь так пришёлся в этой шеренге возвращавшихся с завтрака, словно всегда и был здесь.
ГЛАВА IV
Той же ночью Третьяков вёл орудия к фронту. Весь их дивизион перекидывали куда-то левей. Заскочил в сумерках командир батареи капитан Повысенко, ткнул ногтем в карту:
— Вот этот ложок видишь? Высотку видишь? Поставишь орудия за обратным скатом. — Железный ноготь, обкуренный до черноты, провёл черту. — Ясно? Мой НП будет на высоте плюс сто тридцать два и семь. Поставишь батарею, потянешь ко мне связь.
И опять:
— Ясно?
— Ясно, — сказал Третьяков. На карте все было ясно.
Рядом рокотал трактор, из выхлопной трубы выпархивали искры, яркие в сумерках. Зачехлённые, в походном положении, орудия были уже прицеплены, но ба-тарейцы все что-то грузили на них сверху, все что-то несли. У прицепа с батарейным имуществом суетился старшина. Повысенко поглядел туда неподвижным взглядом, подошёл.
В прицепе, под брезентовым верхом, стоял в темноте на четвереньках командир огневого взвода Завго-родний, мучился болями. Его хотели отправлять в медсанбат, но на фронте заболевший поневоле чувствует себя кем-то вроде симулянта. Тут либо ранит, либо убивает, а какая может быть болезнь на фронте? Сейчас ты жив, через час убило — не все равно, здорового убило или заболевшего? И Завгородний превозмогал себя. В последний момент старшина вспомнил испытанное средство: намешал полстакана керосина с солью, дал выпить: «Оно сначала пожгеть, пожгеть, потом от-пу-устит…»
Подойдя к заднему борту, Повысенко заглянул внутрь прицепа, в темноту:
— Ну как, полегчало? И старшина всунулся:
— Жгеть? Жгеть?
Он чувствовал себя ответственным — и за средство и за болезнь.
— Легча-ает, — через силу простонал Завгородний. И переступил коленями на шинелях: лечь он не мог.
— Средство верное, — обнадёжил старшина. — Пожгеть, пожгеть и — отпу-устит…
И погладил себя по душе, до самой ремённой пряжки, где и должно было отпустить.
Давило низкое, небо, все серое, как одна сплошная туча. И угольными тенями под ним несло разорванные облака. Притихло перед дождём. Трактора с прицепленными орудиями стояли в посадке; правей за кукурузным полем глухо выстукивали пулемёты, взвивались над землёй трассы пуль, все уже яркие.
— Значит, так. — Комбат подумал, пожевал шелушащимися, обветренными губами. — Твой взвод управления беру с собой. Случ-чего Паравян, помкомвзвода, с тобой будет. Все ясно? Действуй!
Козырнул и зашуршал плащ-палаткой, удаляясь.
Дождались темноты. Тронулись. Взрокотав, трактора потянули за собой орудия, подминая под гусеницы кустарник, давя на выезде из посадки молодые деревца. По рыхлой земле глубокий развороченный след оставался за батареей.
Двигались без света. Сверху — чёрное небо, под ногами и впереди светлела пыльная дорога. Спустился дождь. На тяжёлые колёса пушек, на резиновые ободья валом наматывался чернозём.
Фронт все время оставался правей; по нему и ориентировался Третьяков. Невысоко взлетали там ракеты и гасли, задушенные дождём. В смутных движущихся отсветах каждый раз видел Третьяков батарейцев в мокрых плащ-палатках, идущих за пушками. И обязательно несколько человек, нахохлившись, сидели на каждой пушке, дремали, а сверху дождь сыпал.
— Паравян! А ну, сгони с пушек! Тряхнёт, попадают сверху, подавит сонных.
Паравян, статный, красивый помкомвзвода, смотрел на него из-под намокших выгнутых ресниц своими чёрными глазами, молча не одобрял и шёл выполнять.
— Хочешь, чтоб людей подавило? Сколько раз говорить!
И знал Третьяков, что говорить ему столько, сколько будут двигаться. Он тоже был бойцом, и тоже его вот так сгоняли, а он заходил с другой стороны и, как только не видел командир, опять влезал на пушку, потому что хотел спать, а спать сидя лучше, чем на ходу. Но сейчас не кто-то другой, кого в душе чертыхать можно, отвечал за него, а он сам командовал людьми и отвечал за них и потому приказывал сгонять сонных бойцов. И Паравян неохотно шёл выполнять.
Никого из них, кроме все того же Паравяна, не знал он ни в лицо, ни по фамилиям. Он вёл их, они шли за ним. Он и в своём-то взводе управления ещё никого не успел узнать. Дело было перед самым обедом, вызвали в штаб командира отделения разведки Чабарова, который заменял убитого командира взвода, приказали сдать взвод ему, лейтенанту Третьякову. Чабаров, старый фронтовик, глянул на девятнадцатилетнего лейтенанта, присланного командовать над ним, ничего не сказал, повёл к бойцам.
Весь взвод, все, кто в этот момент не находился на наблюдательном пункте, рыли за хатой щели от бомбёжки: не для себя рыли, для штаба дивизиона. Над стрижеными головами, над мокрыми подмышками, над втянутыми от усилия животами взлетали вразнобой и падали кирки. В закаменелой от солнца земле кирка, вонзаясь, оставляла металлический след и вновь взлетала, блещущая, как серебряный слиток.
Освещённые солнцем солдатские тела даже после целого лета были белы, только лица, шеи и кисти рук чёрные от загара. И все это были молодые ребята, начинавшие наливаться силой: за войну подросли в строй, только двое, трое — пожилых, жилистых, с вытянутыми работой мускулами, начавшей обвисать кожей. Но особенно один из всех — выделялся, мощный, как борец, от горла до ремня брюк заросший чёрной шерстью; когда он вскидывал кирку, не ребра проступали под кожей, а мышцы меж рёбер.
Пройдя взглядом по этим блестевшим от пота телам, увидел Третьяков у многих отметины прежних ран, затянутые глянцевой кожицей, увидел их глазами себя: перед ними, тяжело работавшими, голыми по пояс, стоял он, только что выпущенный из училища, в пилотке гребешком, весь новый, как выщелкнутый из обоймы патрон. Это не зря Чабаров вот таким представил его взводу, нашёл момент. И не станешь объяснять, что тоже побывал, повидал за войну.
После уж, когда подошло время за обедом идти, построил Чабаров взвод, с оружием, с котелками в руках, подал список, собственноручно накарябанный на бумаге. А сам, подбористый, коренастый, широкоскулый, с коричневым от загара лицом, в котором ясно различалась монгольская кровь, стал правофланговым, всем видом своим давая понять, что дисциплину он уважает, а его, нового командира взвода, пока что уважать обождёт. И вот взвод стоял, глядел на него, а на листе бумаги были перед Третьяковым фамилии.
— Джеджелашвили! — вызвал он. Поразило, зачем два раза «дже», когда и одного было бы достаточно. И ещё успел подумать, что это, наверное, тот самый, заросший по горло чёрной шерстью.
— Я!
Из строя выступил светлый мальчик, морковный румянец во всю щеку, глаза рыжеватые, глядит весело: Джеджелашвили. А у того, борца, фамилия оказалась Насруллаев. И кого ни вызывал он из строя, ни одна фамилия как-то не подходила к человеку. Так и осталось у него на первых порах: список сам по себе, взвод сам по себе.
Этот его взвод увёл с собой командир батареи — оборудовать новый наблюдательный пункт, а он вёл пушки и огневиков Завгороднего, которого везли в прицепе. И уже сам не представлял толком, куда он их ведёт. К трём ноль-ноль пушки должны были стоять на огневых позициях, а они пока что и Ясеневки не проехали. «Там будет хутор Ясенивка чи Яблонивка, — сказал комбат, на стёртом сгибе карты пытаясь разобрать названия. — В общем, сам увидишь… От него вправо и вправо…» Но они шли и час и два часа, а никакого хутора не было видно, сколько ни вглядывался Третьяков при смутных отсветах ракет, в дожде приподымавших над передовой мокрый полог ночи. И, ужасаясь мысли, что он ведёт не туда, сбился,
