Филипп Касл в своей книге дает фонетический образец этого диалекта и делает это отлично. Он выбрал для этого санлоренцскую версию детской песенки: «Шалтай-Болтай».
По-настоящему это бессмертное произведение звучит так:
На сан-лоренцском диалекте, по утверждению Касла, эти строки звучат так:
Вскоре после того, как Джонсон стал Бокононом, спасательную шлюпку с его шхуны выбросило на берег. Впоследствии эту шлюпку позолотили и сделали из нее кровать для самого главного правителя острова.
«Есть легенда, — пишет Филипп Касл, — что золотая шлюпка снова пустится в плавание, когда настанет конец света».
50. СЛАВНЫЙ КАРЛИК
Чтение биографии Боконона прервала жена Лоу Кросби, Хэзел.
Она остановилась в проходе около меня.
— Вы не поверите, — сказала она, — но я только что обнаружила у нас в самолете еще двух хужеров.
— Вот это да!
— Они не природные хужеры, но теперь они там живут. Они живут в Индианаполисе.
— Интересно!
— Хотите с ними познакомиться?
— А по-вашему, это необходимо?
Вопрос ее удивил.
— Но они же из хужеров, как и вы!
— А как их фамилии?
— Фамилия женщины — Коннерс, а его фамилия Хониккер. Они брат и сестра, и он карлик. И очень славный карлик. — Она подмигнула мне:
— Хитрая бестия этот малыш.
— А он уже зовет вас мамулей?
— Я чуть было не попросила его звать меня так.
А потом раздумала — не знаю, может, это будет невежливо, он же карлик.
— Глупости!
51. О'КЕЙ, МАМУЛЯ!
И я пошел в хвост самолета — знакомиться с Анжелой Хониккер Коннерс и с Ньютоном Хониккером, членами моего карасса.
Анджела и была та обесцвеченная блондинка с лошадиной физиономией, которую я заметил раньше.
Ньют был чрезвычайно миниатюрный молодой человек, но в нем не было ничего странного. Очень складный, он казался Гулливером среди бробдингнегов и, как видно, был столь же наблюдателен и умен.
В руках у него был бокал шампанского, это входило в стоимость билета. Бокал был для него как небольшой аквариум для нормального человека, но он пил из него с элегантной непринужденностью, будто бокал был сделан специально для него.
И у этого маленького негодяя в чемодане находился термос с кристаллом льда-девять, как и у его некрасивой сестры, а под ними — вода, божье творение — все Карибское море.
Хэзел с удовольствием перезнакомила всех хужеров и, удовлетворенная, оставила нас в покое.
— Но помните, — сказала она, уходя, — теперь зовите меня мамуля.
— О'кэй, мамуля!
— О'кэй, мамуля! — повторил Ньютон. Голосок у него был довольно тонкий, как и полагалось при таком маленьком горлышке.
Но он как-то ухитрялся придать этому голоску вполне мужественное звучание.
Анджела упорно обращалась с Ньютоном как с младенцем, и он ей это милостиво прощал; я и представить себе не мог, что такое маленькое существо может держаться с таким непринужденным изяществом.
И Ньют и Анджела вспомнили меня, вспомнили мои письма и предложили пересесть к ним, на пустовавшее третье кресло.
Анджела извинилась, что не ответила мне.
— Я не могла вспомнить ничего такого, что было бы интересно прочесть в книжке. Конечно, можно было бы что-то придумать про тот день, но я решила, что вам это не нужно. Вообще же, день был как день — самый обыкновенный.
— А ваш брат написал мне отличное письмо.
Анджела удивилась:
— Ньют написал письмо? Как же Ньют мог что-либо вспомнить?
Она обернулась к нему:
— Душенька, но ведь ты ничего не помнишь про тот день, правда? Ты был тогда совсем крошкой.
— Нет, помню, — мягко возразил он.
— Жаль, что я не видела этого письма. — Она сказала это таким тоном, будто считала, что Ньют все еще был недостаточно взрослым, чтобы непосредственно общаться с внешним миром. По своей проклятой тупости Анджела не могла понять, что значит для Ньюта его маленький рост.
— Душечка, ты должен был показать мне письмо, — упрекнула она брата.
— Прости, — сказал Ньют, — я как-то не подумал.
— Должна вам откровенно признаться, — сказала мне Анджела, — что доктор Брид не велел мне помогать вам в вашей работе. Он сказал, что вы вовсе не намерены дать верный портрет нашего отца.
По выражению ее лица я понял, что она мной недовольна.
Я успокоил ее как мог, сказав, что, по всей вероятности, книжка все равно никогда не будет
