– О… – произнес я.
– Если хотите, я принесу вам книгу о нем, – предложил Арнольд.
– Очень мило с вашей стороны, – ответил я. – Может быть, когда-нибудь я и доберусь до выдающихся ассирийцев, а сейчас мои мысли полностью заняты выдающимися немцами.
– Например? – спросил он.
– Я много думаю последнее время о моем прежнем шефе Пауле Иозефе Геббельсе, – отвечал я. Арнольд тупо посмотрел на меня.
– О ком? – переспросил он.
И я почувствовал, как подбирается и погребает меня под собой прах земли обетованной, и понял, какое толстое покрывало из пыли и камней в один прекрасный день навеки укроет меня. Я ощутил тридцати- сорокафутовые толщи разрушенных городов над собой, а под собой кучу древнего мусора, два-три храма и – Тиглатпаласар III.
Глава вторая.
Особая команда…
Охранник, сменяющий Арнольда Маркса каждый полдень, человек примерно моих лет, а мне сорок восемь. Он хорошо помнит войну, но не любит вспоминать о ней.
Его зовут Андор Гутман. Андор медлительный, не очень смышленый эстонский еврей. Он провел два года в лагере уничтожения в Освенциме. По его собственному неохотному признанию, он едва не вылетел дымом из трубы крематория: – Я как раз был назначен в Sonderkommando – рассказал он мне, – когда пришел приказ Гиммлера закрыть печи.
Sonderkommando означает – особая команда. В Освенциме это значило сверхособая команда – ее составляли из заключенных, обязанностью которых было загонять осужденных в газовые камеры, а затем вытаскивать оттуда их тела. Когда работа была окончена, уничтожались члены самой Sonderkommando. Их преемники начинали с удаления останков своих предшественников.
Гутман рассказывал, что многие добровольно вызывались служить в Sonderkommando.
– Почему? – спросил я.
– Если бы вы написали книгу об этом и дали ответ на это «почему?» – получилась бы великая книга!
– А вы знаете ответ? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – вот почему я бы хорошо заплатил за книгу, которая ответила бы на этот вопрос.
– У вас есть предположения? – спросил я.
– Нет, – ответил он, глядя прямо в глаза, – хотя я был одним из добровольцев.
Признавшись в этом, он ненадолго ушел, думая об Освенциме, о котором меньше всего хотел думать. А затем вернулся и сказал:
– Всюду в лагере были громкоговорители, и они почти никогда не молчали. Было много музыки. Знатоки говорили, что это была хорошая музыка, иногда самая лучшая.
– Интересно, – сказал я.
– Только не было музыки, написанной евреями, это было запрещено.
– Естественно, – сказал я.
– Музыка обычно обрывалась в середине, и шло какое-нибудь объявление. И так весь день – музыка и объявления.
– Очень современно, – сказал я.
Он закрыл глаза, припоминая.
– Одно объявление всегда напевали наподобие детской песенки. Оно повторялось много раз в день. Это был вызов Sonderkommando.
– Да? – сказал я.
– Leichentrager zu Wache, – пропел он с закрытыми глазами. Перевод: «Уборщики трупов – на вахту». В заведении, целью которого было уничтожение человеческих существ миллионами, это звучало вполне естественно.
– Ну, а когда два года слушаешь по громкоговорителю этот призыв вперемежку с музыкой, вдруг начинает казаться, что положение уборщика трупов – совсем не плохая работа, – сказал мне Гутман.
– Я могу это понять, – сказал я.
– Можете? – Он покачал головой. – А я не могу. Мне всегда будет стыдно. Быть добровольцем Sonderkommando – это очень стыдно.
– Я так не думаю, – сказал я.
– А я думаю. Стыдно. И я больше никогда не хочу об этом говорить.
Глава третья.
Брикеты…
Охранник, сменяющий Андора Гутмана в шесть вечера, – Арпад Ковач.
Арпад – человек-фейерверк, шумный и веселый.
Вчера, придя на смену, он захотел посмотреть, что я уже написал. Я дал ему несколько страниц, и Арпад ходил взад-вперед по коридору, размахивая листками и всячески их расхваливая.
Он их не читал. Он расхваливал их за то, что, по его мнению, в них должно было быть.
– Дай это прочесть услужливым ублюдкам, этим тупым брикетам! – сказал он вчера вечером.
Брикетами он называл тех, кто с приходом нацистов ничего не сделал для спасения себя и других, кто готов был покорно пройти весь путь до газовых камер, если этого хотели нацисты.
Брикет, вообще-то, – блок спрессованной угольной крошки, идеально приспособленный для транспортировки, хранения и сжигания.
Арпад, столкнувшись с проблемами еврея в нацистской Венгрии, не стал брикетом. Наоборот, Арпад добыл себе фальшивые документы и вступил в венгерскую СС.
Вот почему он симпатизировал мне.
– Объясни им, что должен делать человек, чтобы выжить. Что за честь быть брикетом? – сказал он мне вчера.
– Слышал ли ты когда-нибудь мои радиопередачи? – спросил я его. Сферой, где я совершал свои военные преступления, было радиовещание. Я был пропагандистом нацистского радио, хитрым и гнусным антисемитом.
– Нет, – ответил он.
Я показал ему текст одной из радиопередач, предоставленной мне институтом в Хайфе.
– Прочти, – сказал я.
– Мне незачем это читать, – ответил он. – Все говорили тогда одно и то же, снова, и снова, и снова.
– Все равно прочти, сделай одолжение.
Он стал читать, на его лице постепенно появлялась кислая мина. Возвращая мне текст, он сказал:
– Ты меня разочаровываешь.
– Да?
– Это так слабо! В этом нет ни основы, ни перца, ни изюминки. Я думал, ты мастер по части расовой брани.
– А разве нет?
– Если бы кто-нибудь из моей части СС так дружелюбно говорил о евреях, я приказал бы расстрелять его за измену! Геббельсу надо было уволить тебя и нанять меня как радиокарателя евреев. Я бы уж развернулся!
– Но ты ведь делал свое дело в своем отряде СС, – сказал я.
Арпад просиял, вспоминая свои дни в СС.
– Какого арийца я изображал! – сказал он.
– И никто тебя не заподозрил?
– Кто бы посмел? Я был таким чистым и устрашающим арийцем, что меня даже направили в особый отдел. Его целью было выяснить, откуда евреи всегда знают, что собирается предпринять СС. Где-то была утечка информации, и мы должны были пресечь ее. – Вспоминая это, он изображал на лице горечь и обиду, хотя именно он и был источником этой утечки.
