– Одно время, – рассказывала Ланика, – чтобы как-то прожить самому и сестре, Демосфен произносил судебные речи и этим зарабатывал. А нынче он стал политиком, вмешивается во все государственные дела Афин и пытается всем навязать свою волю.
– А не про него ли это говорили, что он картавый?
– Про него.
– Но как же он может произносить речи в Народном собрании? Такого оратора в Афинах никто не будет слушать, его тотчас прогонят!
– А его и прогоняли. Со свистом. Как начнет картавить – букву «р» не мог выговорить, – да еще как начнет дергать плечом, тут его и гонят долой с трибуны!
– Но почему же слушают теперь? Или только потому, что он выступает против Филиппа?
– Теперь он больше не картавит. Рассказывают, что он ходил по берегу моря и, набрав в рот камушков, декламировал стихи. Добивался, чтобы даже и с камнями во рту речь его была чистой. И так усиливал голос, что даже морской прибой не мог его заглушить. Потом произносил речи перед зеркалом, смотрел, красивы ли его жесты. А чтобы не дергать плечом – люди очень смеялись, когда он дергался на трибуне, – так он подвесил над плечом меч, как дернется, так и уколется об острие!
Александр внимательно слушал рассказ Ланики, опершись локтями на ее колени.
– А Демосфен кто? – спросил он. – Демосфен – царь?
– Ну что ты? – засмеялась Ланика. – Какой там царь! Простой афинянин. Демократ.
– А кто такой демократ?
– Это человек, который думает, что все надо делать так, как хочет народ. А царей он ненавидит.
– И моего отца?
– А твоего отца ненавидит больше всех.
Маленький сын царя, наморщив округлые брови, задумался. Он не очень уяснил себе, о каком народе идет речь и чего добивается Демосфен, научившись хорошо говорить.
Но что Демосфен ненавидит царей и ненавидит его отца, это он понял. И запомнил на всю жизнь.
АЛЕКСАНДР УХОДИТ В МЕГАРОН
Когда Александру исполнилось семь лет, его, по обычаю эллинов, увели от матери на мужскую половину дома.
Олимпиада была расстроена. Она расчесывала мальчику его тугие кудри, прихорашивала его. А сама все заглядывала в его большие светлые глаза – не блестят ли в них слезы, не таится ли печаль?
Но Александр не плакал, и печали в его глазах не было. Он нетерпеливо вырывался из рук матери, отмахивался от ее золотого гребня. Чтобы не расплакаться самой, Олимпиада пыталась шутить:
– Вот как ты собираешься в мегарон! Так же как Ахиллес, Пелеев сын, на бой собирался. Помнишь? От щита его свет достигал до эфира. А шлем сиял, как звезда. И волосы были золотые у него, как у тебя…
Но Александр, уже знавший наизусть всё об Ахиллесе, Пелеевом сыне, на этот раз не слушал, что говорит мать. И Олимпиада с горечью поняла, что ребенок уходит из ее рук и просто не может дождаться той минуты, когда вступит, как взрослый мужчина, в отцовский мегарон.
За ним пришел Леонид, родственник Олимпиады. Она добилась, чтобы его взяли педагогом- воспитателем к сыну. Все-таки свой человек, через него Олимпиада будет знать, как живется в мегароне Александру.
– Прошу тебя, не мучьте его слишком в гимнасиях,[6] – сказала она Леониду, и тот взглянул на нее с удивлением – так зазвенел ее голос от сдерживаемых слез, – он еще маленький. Вот возьми корзинку, тут сладости. Давай ему, когда он захочет полакомиться.
– Не могу ничего этого сделать, – ответил Леонид, – мне сказано: никаких уступок, никаких поблажек.
– Но ты спрячь, будешь потихоньку давать!
– А разве я один буду около него? Целая толпа воспитателей-педагогов. В тот же миг донесут царю. Нет, я буду воспитывать его, как подобает эллину, – чем суровей, тем лучше.
– Ну идем же! – Александр схватил за руку Леонида и потянул его к выходу. – Идем же!
Ланика, не выдержав, отвернулась и в слезах закрыла лицо покрывалом. Мать проводила мальчика до порога. И потом долго стояла под ливнем солнечных лучей, падавших сквозь отверстие в потолке.
Александр, не оглянувшись, ушел со своим воспитателем. Они пересекли солнечный двор и скрылись в синем проеме дверей мегарона.
Олимпиада знала, что этот день наступит, она с тайной тоской ждала его. И вот этот день наступил. Филипп отнял у нее сына, как отнял свою любовь. Но не наступит ли и такой день, когда она за все рассчитается с Филиппом?
Мрачная, со сдвинутыми бровями, Олимпиада вернулась в гинекей. Комнаты показались ей слишком тихими и совсем пустыми.
Служанки и рабыни затрепетали, когда она вошла к ним. Суровый блеск ее глаз не сулил добра. Разговор, которым они скрашивали время за работой, замер на устах. Только звенящий шелест веретен и постукивание набивок ткацкого стана слышались в большом низком помещении, полном людей.
Олимпиада придирчиво присматривалась к работам.
– Это что – нитка или веревка у тебя на веретене?.. А у тебя почему столько узлов? Что будет из такой
