рассматривать легенды средневековья как произведения, в которых слово брала элита. Ее жизнь, ее кодекс воссоздавались в них[125].
Коль скоро речь зашла о таких распространенных мотивах, как мотив Золушки, стоит поразмыслить о популярности дракона в средневековье. Образ этого ужасного зверя запечатлевает слово поэтов и кисть знаменитейших художников. Популярность Золушки объясняют обычно тем, что людям нравится слушать рассказы о тех, кого после множества унижений ожидает возвышение. Каждый, кто считал себя обойденным — а таких всегда много, — мог отождествить себя с Золушкой и вместе с нею наслаждаться ее триумфом. Это объяснение (по-видимому, небезосновательное) заставляет задуматься над тем, каковы были психологические предпосылки появления дракона в легендах средневековья. Ведь мы встречаемся с ним на территории весьма обширной. У вавельского дракона большая родня[126].
Некоторые видят в драконе представителя совершенно реальных диких зверей, угрожавших тогда человеку. Такое объяснение не кажется мне удачным: почему бы волкам и рысям не выступить в собственной шкуре? Далее, возникает вопрос, почему, собственно, дракон держал девиц под замком. Ведь к их прелестям он был равнодушен, и непохоже, чтобы он держал их в качестве заложниц, требуя выкуп за их освобождение. Судя по всему, это вымышленное чудовище было сконструировано таким образом, чтобы как можно выше превознести заслуги того, кто осмеливался бросить ему вызов, освобождая девицу или окрестных жителей от постоянной угрозы. Дракон воплощал в себе всевозможное зло, дабы рыцарю, при отсутствии иных врагов, было с кем сражаться.
Этосу рыцарей средневековья присуще далеко идущее сходство с этосом гомеровских рыцарей. Война и доходы, связанные с землевладением, были основой существования в обоих случаях. В обоих случаях налицо неустанное стремление к превосходству и славе, первенствующее значение храбрости, необходимой для защиты своей чести, измеряемой количеством побежденных врагов и преодоленных опасностей, обязательная щедрость, постоянное обращение к категориям стыда и чести. Согласно описанию Тацита, германские воины руководствовались похожей иерархией ценностей.
Однако принадлежность к элите, живущей войной, не представляется ни необходимой, ни достаточной для формирования этоса подобного типа. Известны пастушеские народы, руководствующиеся похожими нормами, и элитарные группы, занятые исключительно военным делом, которые не создали этоса подобного рода. В последнем случае я имею в виду Спарту, где воинская элита, свободная от каких-либо хозяйственных забот, не создала образца такого запальчивого и независимого человека, какими были Ахилл и Ланселот.
Если говорить о пастушеских народах, достаточно вспомнить культуру польских «гуралей», ту, какую описывал, противопоставляя ее культуре людей из долины, Казимеж Добровольский; ту, какую еще имели возможность наблюдать самые старшие среди нас и какую в стилизованной форме описал К. Тетмайер в сборнике рассказов «На скалистом Подгалье». Мы помним, как Собек Яворчак, приговоренный к пожизненному заключению в Оравском замке [Неточность: Собек Яворчак у Тетмайера приговаривается к двадцатилетнему заключению в Висничском замке], получив возможность бежать, не воспользовался ею, чтобы не нарушить слова, которое он дал стражнику. Ставка была высокой. Но Собек слово сдержал. И у него своя честь была![127]
«Равнины и низменности, — писал Артур Гурский в предисловии к своему переводу исландских саг, — порождают единовластие ввиду угрозы извне и изнутри; но горы уменьшают подобные опасения, что позволяет сложиться типу людей с независимой совестью»[128].
Бельгийский социолог Э. Дюпреэль считал, что этос, в котором доминирует стремление к славе, к делам необычайным и трудным (о чем свидетельствует, как мы имели случай заметить, создание себе дополнительных трудностей в сражении или принятие почти невозможных для исполнения обетов), присущ верхнему слою общества, состоящего из «верха» и «низа». Ибо отношение нижестоящих к привилегированным может быть двояким: либо нижестоящие восхищаются теми, кто наверху, и стремятся им подражать, либо прямо наоборот — относятся к ним враждебно и противопоставляют им свою собственную систему ценностей. В первом случае привилегированным угрожает проникновение снизу; чтобы этому помешать, они стараются установить для себя такие требования, которым нелегко соответствовать. Во втором случае ощущаемая ими враждебность заставляет искать оправданий собственных привилегий. Достигается это, как и в предыдущем случае, культивированием «трудных» добродетелей, «vertus d'honneur»[129], как называет их автор. Итак, в обоих случаях данный этос рассматривается как реакция на угрозу: в первом случае — наплыва «выскочек», во втором — на угрозу своему положению в условиях постоянно враждебного окружения. В пользу тезиса Дюпреэля свидетельствует, по-видимому, то отмечаемое всеми историками обстоятельство, что в явной форме рыцарский кодекс был сформулирован в позднем средневековье, когда рост значения бюргерства вынудил рыцарство разработать «оборонительную» кодификацию собственных норм.
В 1965 г. появился коллективный труд о некоторых обществах Средиземноморского бассейна, в которых понимаемая подобным образом честь играет особую роль. В интересном предисловии редактора книги Дж. Перестиани затрагивается вопрос о факторах, способствующих формированию такого этоса. «Честь и стыд, — пишет Перестиани, — постоянно занимают внимание людей в небольших замкнутых группах, где личные отношения в противоположность анонимным играют значительную роль и где личность совершающего поступок столь же важна, как и его положение»[130]. Это условие, по-видимому, действительно выполняется у Гомера и среди средневековых рыцарей, которые все были между собой знакомы и все друг о друге знали.
Сильное давление общественного мнения, связанное с размерами группы, — лишь один из факторов, которые следует принимать в расчет. Рассмотренные нами рыцарские группы обнаруживают, согласно тому же Перестиани, немалое сходство с преступными группами, действующими вне закона, с бандами и так называемыми «Streetcornersocieties» (группы подростков, собирающихся на углах улиц). Тех и других объединяет презрение к закону, склонность поддерживать справедливость, не выходя за рамки собственной группы. Мы уже говорили, что слова «номос» (закон) нет у Гомера. Впоследствии дуэль стала одной из форм восстановления справедливости без вмешательства государственных чиновников. Обратиться за помощью в суд там, где речь шла об оскорблении чести, значило потерять лицо. Поэтому государственные власти выступали против дуэли. В связи с наблюдениями Перестиани относительно характера преступных групп заметим, что сицилийская мафия в XIX веке называлась «Societa degli uomini d'onore»[131]. Ныне мафия занимается главным образом контрабандным ввозом в Соединенные Штаты наркотиков, спрятанных в искусственных апельсинах.
В коллективном труде американских авторов «Сотрудничество и соперничество среди примитивных народов» рассматриваются тринадцать разных культур с точки зрения преобладания в них принципа сотрудничества или соперничества. Поскольку интересующую нас рыцарскую культуру можно определить как культуру соперничества, стоит уделить внимание результатам этого исследования. Они изложены редактором книги Маргарет Мид в предисловии как обобщение монографических очерков, посвященных отдельным культурам.
М. Мид считает возможным выделить среди изучавшихся культур три типа: сотрудничающие, соперничающие и индивидуалистические. Примером первых служит южноафриканское племя батонга или индейское племя зуни; примером вторых — индейцы племени куиакутль; наконец, к индивидуалистическим культурам М. Мид относит, в частности, культуру эскимосов, у которых нет политической организации, позволяющей предпринимать какие-либо коллективные начинания. Что касается причин этих культурных различий, то в рассматриваемой книге, судя по послесловию, М. Мид приводит больше отрицательных, чем положительных результатов. Оказывается, нет связи между преобладанием принципа сотрудничества или соперничества, с одной стороны, и способом добывания средств к жизни (охотой, земледелием или скотоводством) — с другой. Не играет здесь роли, бедна или зажиточна данная группа, а также какой технологией она располагает.
Исключив влияние этих и других факторов, М. Мид находит некоторые детерминанты в социальной структуре племени. В «культурах сотрудничества» мы имеем дело с замкнутыми группами, в рамках которых (например, у индейцев зуни) позиция человека определена и гарантирует ему безопасность. Положение человека не зависит здесь от его инициативы и личных притязаний. В других культурах индивид не чувствует себя в безопасности, пока не убедится в своем несомненном превосходстве. (Заметим, что там,
