критику войны. По-моему, скорее можно было бы усмотреть главную проблему пьесы в проблеме чести. «Гордыня бросит кость, и они перегрызутся из-за нее» [В русском стихотворном переводе: «Два пса смирят друг Друга, ибо злость // Их гордости для них обоих — кость» (с. 357)]. «Когда бы дело не касалось чести, // А только нашей прихоти пустой, // Не проливал бы я троянской крови, // Елену защищая», — признается Троил (с- 370). Ахилл — это фанфарон, упоенный собственным мнимым величием и не понимающий, что «коли человек старается прославить себя не делами, а словами, то такое самопрославление пожирает его дела» (с. 376). Человек «тогда лишь качества свои познает, // Когда они других людей согреют // И возвратятся с отраженной силой // К источнику (...) Не знает вовсе он себе цены, // Пока его другие не оценят // Достойной похвалой, подобной своду, // Что отвечает на любые звуки» (с. 401) — вот одно из множества верных наблюдений о том, что социологи называют «отраженным Я».
Ахилл вечно на поводу у собственной спеси и прихотей. Дружба его с Патроклом оказывается двузначной, ибо Терсит называет Патрокла «наложницей мужского пола» (с. 438). Сам Патрокл — грубиян, потешающий Ахилла плоскими шутками, например передразниванием славных мужей. Аякс — это человек, «в котором природа все нагромоздила; его доблесть доходит до глупости, а глупость приправлена рассудительностью» (с. 335). Крессида, несмотря на свои юные лета, смотрит на жизнь трезво, если не цинично. Она с легкостью изменяет Троилу, оказавшись в руках врага, и сознает без всяких иллюзий, что «мужчина хвалит то, что хочет взять. // Но чуть достигнут им предел желаний, // Бледнеет пыл желаний и мечтаний» (с. 345). Терсит, играющий роль наглого шута, поносит все и вся, обнаруживая незаурядную изобретательность по части оскорбительных кличек. Меньше всего достается от Шекспира Гектору — быть может, под влиянием характерной для XV века идеализации этого героя. В комедии «Как вам это понравится» шут в подтверждение того, что и он живал при дворе, заявляет: «Если кто-нибудь в этом усомнится, пусть произведет мне испытание. Я танцевал придворные танцы; я ухаживал за дамами; я был политичен с моим другом и любезен с врагом; я разорил трех портных; я имел четыре ссоры, и одна из них чуть-чуть не окончилась дуэлью»[140].
Читатель мог бы ожидать, что следующим критиком рыцарского этоса окажется в этой книге Сервантес. Я оставляю его без внимания не по недосмотру, а потому, что «Дон-Кихот» занимает здесь особое положение. Правда, в предисловии Сервантес ставит своей целью подорвать влияние несуразных рыцарских романов, но его симпатия к своему герою в этой мнимой сатире очевидна и передается читателю.
«Конечно, Дон-Кихот безрассуден, — пишет Томас Манн в эссе «Путешествие по морю с Дон- Кихотом», — увлечение рыцарскими романами сделало его таким; но этот являющийся анахронизмом конек в то же время служит источником такого подлинного благородства, чистоты, такого изящества, такого внушающего искреннюю симпатию и глубокое уважение достоинства всего его облика, и физического, и духовного, что к смеху, вызываемому его «печальной», его гротескной фигурой, неизменно примешиваются удивление и почтение, и каждый, кто встречается с ним, ощущает, недоумевая, искреннее влечение к жалкому и вместе с тем величественному, в одном пункте свихнувшемуся, но во всем остальном безупречному дворянину»[141].
Санчо, несмотря на свою ограниченность, каким-то образом сознает это величие: иначе трудно объяснить его почтение и верность хозяину, служба которому вместо доходов приносит одни неприятности.
Наиболее сурово обошелся с рыцарской традицией XVIII век. Мандевиль, характеризуя в своей «Басне о пчелах» людей чести, приписывает им большую терпимость к греху. «Человек чести не должен обманывать или лгать; он должен пунктуально возвращать то, что занимает во время игры, хотя кредитору нечего предъявить в качестве доказательства долга; но он может пить, ругаться и брать в долг у всех ремесленников и торговцев города, не обращая внимания на их настойчивые требования заплатить долг. Человек чести должен быть верным своему государю и стране, пока он находится у них на службе; но если он считает, что его не ценят, он может уйти от них и причинить им весь вред, какой только может. Человек чести никогда не должен менять свою религию из соображений выгоды, но он может быть таким распутным, каким пожелает, и вообще не исповедовать ни одной. Он не должен покушаться на честь жены, дочери, сестры друга или кого-нибудь еще, доверенного его попечению, но, кроме них, он может спать со всеми женщинами мира»[142].
Впрочем, обращение к чувству чести приносит, по мнению Мандевиля, полезные результаты для общества. Восхваляя высокое происхождение, мы пробуждаем в людях гордыню и поощряем их к достойным похвалы деяниям, единственная награда за которые — слава.
Я уже имела случай цитировать характеристику придворных сфер, предмет которой — не отклонение от норм, но скорее сами эти нормы. Придворная нравственность, по мнению Монтескье (именно его мы имеем в виду), процветает в монархиях, где ее поддержание соответствует интересам государя. Центральным является в ней понятие чести. Честь «требует предпочтений и отличий» («О духе законов», 3, VII) и потому пригодна для управления иерархическим обществом. Было бы трудно, не обращаясь к понятию чести, обязывать людей «выполнять все трудные и требующие больших усилий дела, не имея при этом в виду другого вознаграждения, кроме производимого этими делами шума» (3, VII). Монархия приходит в упадок, «когда утрачивается связь между честью и почестями, так что человек может быть в одно и то же время покрытым бесчестием и украшенным почестями» (8, VII). Монтескье прекрасно понимает, какой вредный пример подает поощрение людей, не пользующихся уважением, людей, «готовых к услугам» (о них еще пойдет речь).
Честь, согласно Монтескье, — это выражение интереса к собственному образу в глазах окружающих. Добродетели, которые она воспитывает, «всегда говорят нам менее о наших обязанностях к другим, чем о наших обязанностях к самим себе: предмет их не столько то, что влечет нас к нашим согражданам, сколько то, что отличает нас от них» (4, II). Если уж мы заняли какое-то положение в обществе, честь не позволяет нам вести себя так, как если бы мы считали себя недостойными этого положения. Страх перед утратой своего положения в обществе побуждает, например, говорить правду, «потому что человек, привыкший говорить правду, кажется смелым и свободным» (4, II). Желание выделиться учит нас также вежливости, которая свидетельствует о том, что мы не низкого звания. Эта мораль требует заботиться прежде всего о красоте поступков, об их величии и необычайности, причем более строго требует исполнять обязанности, не оговоренные законом.
В начале XIX века в таком же свете видит аристократическую мораль И. Бентам в своей «Деонтологии». С точки зрения демократической морали, от имени которой он выступает, уплата долгов в деловых отношениях важнее, чем страх оказаться в смешном положении. Аристократическая мораль держится противного мнения. Демократическая мораль высказывается в пользу утилитаризма, то есть интересуется результатами поступков, тогда как аристократическая считает, что выбор должного поведения зависит от вкуса, а вкус — дело сугубо личное.
Критика придворной жизни, как известно, имеет давние корни. К числу придворных недугов издавна относят лесть. Плутарх, автор трактата о том, как отличить льстеца от друга[143], худшим из хищников считал тирана, а из нехищных созданий — льстеца. Вот образчики приемов, к которым льстец прибегает: начинает он с уподобления собственных вкусов вкусам того, кому льстит. Если он порицает, то какую-нибудь мелочь, подобно тому, кто осуждает сочинение, плохое само по себе, за качество бумаги, на которой оно написано. Если он возражает, то без всякого риска. Например, в собрании граждан, где все расточают похвалы государственному мужу, он заявляет, что хочет сделать ему серьезный упрек, а когда все замирают в тревоге, встает и говорит, что не может больше смотреть на то, как тот не жалеет собственного здоровья. Пороки хвалимого льстец называет добродетелями, проигрывает ему при игре в кости или же в шашки, чтобы добиться его расположения. Разумеется, эти приемы приносят успех лишь тогда, когда тот, кому льстят, легковерен, а легковерен он тем больше, чем больше в нем тщеславия. Плутарх не был единственным античным автором, порицавшим лесть.
Известна средневековая критика придворной культуры, предпринятая Иоанном из Солсбери в сочинении «Поликрат»[144]. Нападки на придворных и придворные нравы становятся особенно резкими по мере возрастания роли дворов в эпоху Возрождения. «Вообразите себе, — писал о государях Эразм Роттердамский в «Похвале глупости», — а ведь это встречается и в жизни, — человека невежественного в законах, чуть не прямого врага общественного блага, преследующего
