месяца. Но Поливанов умышленно прибегал к величайшим преувеличениям, договорившись до того, что «где ждать остановки наступления – богу ведомо. Сейчас в движении неприятеля все более обнаруживается три главнейших направления: на Петербург, на Москву и на Киев. В слагающейся обстановке нельзя предвидеть, чем и как удастся нам противодействовать развитию этого движения. Войска утомлены бесконечными поражениями и отступлениями. Вера в конечный успех и вождей подорвана. Заметны все более грозные признаки надвигающейся деморализации. Учащаются случаи дезертирства и добровольной сдачи в плен. Да и трудно ждать порыва и самоотвержения от людей, вливаемых в боевую линию безоружными с приказом подбирать винтовки убитых товарищей».
Мрачное заключение Поливанов, несомненно, сделал из письма ему начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Обратив внимание министра на то, что нельзя присылать на фронт пополнение с 2 — 3-недельным обучением да еще с винтовкой на 3-4 человека, автор письма указывал, что царь уже одобрил две меры с целью предотвратить сдачу в плен, во-первых, семьи добровольно сдавшихся лишаются пайка, во-вторых, по окончании войны эти пленные будут высланы в Сибирь для колонизации. Министра просили: «Не желая обращаться по этому вопросу к Родзянко в обход правительства, великий князь поручил мне просить Вас, не найдете ли возможным использовать Ваш авторитет в сфере членов Думы, чтобы добиться соответствующего разрешения-хотя бы мимоходом в речи Родзянко или лидера центра-что, очевидно, те нижние чины, которые добровольно сдаются, забывая долг перед Родиной, ни в коем случае не могут рассчитывать на одинаковое к ним отношение и что меры воздействия в виде лишения пайка и переселений их всех, после мира, в пустынные места Сибири вполне справедливы. Глубоко убежден, что это произведет огромный эффект».
Пока там до страны, а на кабинет министров Поливанов производил– «огромный эффект», все усиливавшимся паническим словоблудием. На заседании 12 августа он долбит: «На театре войны беспросветно. Отступление не прекращается», указующий перст министра по-прежнему в сторону виновников бед — руководства Ставки. Он сурово заключает: «Ставка, по-видимому, окончательно растерялась и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер. Вопли оттуда о виновности тыла не прекращаются, а, напротив, усиливаются и являются водой на мельницу противоправительственной агитации». Искусный ход, затронувший министров за живое. Они загалдели и принялись хором поносить Ставку.
«В моих записях, — отмечал Яхонтов, — набросано лишь общее содержание этой беседы, без отметок,кто и что говорил. Ставка окончательно потеряла голову. Она не отдает себе отчета в том, что она делает, в какую пропасть затягивает Россию. Нельзя ссылаться на пример 1812 года и превращать в пустыню оставляе-
мые неприятелю земли. Сейчас условия, обстановка, самый размах событий не имеют ничего общего с тогдашним. В 12-м году маневрировали отдельные армии, причем район их действий ограничивался сравнительно небольшими площадями. Теперь же существует сплошной фронт от Балтийского чуть ли не до Черного моря, захватывющий огромные пространства на сотни верст. Опустошать десятки губерний и выгонять их население в глубь страны – равносильно осуждению России на страшные бедствия. Но логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки. Штатские рассуждения должны умолкать перед «военной необходимостью», какие бы ужасы под ней ни скрывались. В конце концов внешний разгром России дополняется внутренним».
A.В. Кривошеин, тогда надежда либералов, а впоследствии глава правительства у Врангеля, взял такую пронзительную ноту, что Яхонтов выделил его: «Хороший способ борьбы! По всей России расходятся проклятия, болезни, бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику, угасаются последние остатки подъема первых месяцев войны. Идут они сплошной стеной, топчут хлеб, портят луга, леса. За ними остается чуть ли не пустыня, будто саранча прошла, либо Тамерлановы полчища. Железные дороги забиты, передвижение даже воинских грузов, подвоз продовольствия скоро станут невозможными. … Впрочем, эти подробности не в моей компетенции. Очевидно, они были своевременно взвешены Ставкою и были тогда признаны несущественными. Но в моей компетенции как члена Совета Министров заявить, что устраиваемое Ставкой великое переселение народов влечет Россию в бездну, к революции и гибели».
Ни общая оценка министров, ни сардонический юмор Кривошеина не были уместны применительно к сложнейшим стратегическим операциям, проводившимся на фронте. У Ставки было немало ошибок, которые, однако, нужно соразмерить с масштабами Великого Отступления. Ошибки эти лежали преимущественно в военной сфере, но не в той, в какой ее обвиняли тароватые на слова царские сановники. Тактики «выжженной земли», конечно, не было и в помине. Из 25 миллионов жителей в областях, охваченных эвакуациями, снялось с мест 3 миллиона. Они уходили не столько под давлением военных властей, сколько по собственному выбору, наслышавшись о немецких зверствах. Слов нет, эвакуация была организована из рук вон плохо, но в тыл устремился лоток обездоленных, отнюдь не «тамерлановы полчища».
Заседания Совета Министров превратились в бедлам. Даже обычно сдержанный Сазонов кричит в адрес Ставки: «Это черт знает что такое!» Нарастающей паникой дирижирует Поливанов. «Я не доверяю ему, — пишет Яхонтов, — у него какие-то тайные мотивы и что-то на уме, за ним стоит тень Гучкова». Быть может, Яхонтов прикоснулся к истине?
19 августа Поливанов, как обычно дав алармистское описание военных дел, присовокупил: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России. Я сознательно нарушу служебную тайну и данное мною слово до времени молчать. Я обязан предупредить правительство, что сегодня утром на докладе Его величество объявил мне о принятом им решении устранить Великого Князя и лично вступить в командование Армией». Кабинет сначала онемел, а потом буквально взвыл.
Эти люди не были отмечены великими интеллектуальными достоинствами. В империи не нужно было иметь ум, чтобы быть начальством, но нужен был ум, чтобы им стать. Со своей точки зрения тертые люди, какими были министры, связавшие собственное благополучие с троном, без труда усмотрели, что в результате решения монарха перед ними разверзнется пропасть. Конечно, они рационализировали личные судьбы в терминах исторического пути России. Сазонов воскликнул, услышав о намерении царя: «У меня какой-то хаос в голове делается… в какую бездну толкается Россия». Кривошеин завопил: «Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, словом, — использовать все доступные нам способы, чтобы удержать E.В. от бесповоротного шага… Народ давно… считает государя царем несчастливым, незадачливым».
Родзянко, прослышав о назревавших событиях, бросился в Мариинский дворец, вытащил с заседания Горемыкина и объявил, что уже написал царю: «Неужели государь, неясно, что Вы добровольно отдадите Вашу неприкосновенную Особу на суд народа, и это и есть гибель России». Родзянко кричал, и голос его гулко разносился по дворцу — правительство должно заставить царя отказаться от своего решения. Горемыкин заговорил о смирении. Родзянко не дослушал и бросился к выходу, возглашая во весь сверхмощный голос: «В России нет правительства!» Швейцар сунулся было к нему с забытой тростью, председатель Думы рыкнул – «К черту трость!», прыгнул в автомобиль и был таков.
Родзянко блестяще оправдал характеристику, данную ему давно Витте — «все-таки главное качество Родзянки не в его уме, а в голосе — у него отличный бас». Впрочем, разобраться в происходившем было невозможно. «Не понимаю, чего добивается Поливанов, — писал Яхонтов. — Он всех науськивает и против Великого Князя, и прошв принятия командования государем, и против Ивана Лог (Горемыкина)».
Нарастала кампания компрометации власти, выдвижение ничтожества, каким был Николай II, на первую линию огня критики было необходимым предварительным условием для ее успеха. Отсюда следовало, что взятие им функции Верховиого Главнокомандующего было совершенно обязательным с точки зрения тех, кто направлял эту кампанию. Они действовали осмотрительно, заметая следы, а, в сущности, не оставляли царю иного выхода. Заговорщики умело использовали и ревность Царского села к великому князю. Были распущены слухи, достигшие ушей царской четы, что Николай Николаевич вынашивает темные замыслы, а его сторонники уже де именуют его Николаем III.
А министры все продолжали нервно дебатировать вопрос, как отговорить царя от рокового шага. «Общественность» Не могла не внести свою лепту. Московская городская дума отправляет приветствие Николаю Николаевичу, уведомляя о своей резолюции с заверениями в непоколебимом доверии. Горемыкин изрекает на заседании кабинета: «Не отвечать всем этим болтунам и не обращать на них внимания».
