12
Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки. В этом внимании было много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу:
- Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны тебе. Так вот, объясни ты…
И рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости полиции или администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку записку в город к знакомому адвокату, а когда мог - объяснял дело сам.
Постепенно в людях возникало уважение к молодому серьезному человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и все слушая со вниманием, которое упрямо рылось в путанице каждого частного случая и всегда, всюду находило какую-то общую, бесконечную нить, тысячами крепких петель связывавшую людей.
Особенно поднялся Павел в глазах людей после истории с «болотной копейкой».
За фабрикой, почти окружая ее гнилым кольцом, тянулось обширное болото, поросшее ельником и березой. Летом оно дышало густыми, желтыми испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея лихорадки. Болото принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь из него пользу, задумал осушить его, а кстати выбрать торф. Указывая рабочим, что эта мера оздоровит местность и улучшит условия жизни для всех, директор распорядился вычитать из их заработка копейку с рубля на осушение болота.
Рабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не входили в число плательщиков нового налога.
Павел был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
- Собрались мы, которые постарше, - степенно говорил Сизов, - поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, - как ты у нас человек знающий, - есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
- Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. - Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот было собрано. Где они? Бани - нет!
Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала, усмехаясь:
- Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Не отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько минут он сказал ей:
- Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку…
- Это опасное? - спросила она.
- Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы история с копейкой попала в номер…
- Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас… Это было первое поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чем дело.
- Это я понимаю, Паша! - говорила она, одеваясь. - Это уж они грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?
Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.
- Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется тебе. А этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.
- Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.
- Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все уважают тебя…
В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь от усталости, сообщил:
- Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов и Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!
Павел молча стал одеваться.
- Бабы прибежали - визжат!
- Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Я пойду!
- Иди! - сказал Павел.
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала - надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
- Власов идет! - крикнул кто-то.
- Власов? Давай его сюда…
- Тише! - кричали сразу в нескольких местах. И где-то близко раздавался ровный голос Рыбина:
- Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, - вот! Дорога нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она тяжеле, - в ней крови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот! И не копейкой дорожим, - кровью, правдой, - вот!
Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:
- Верно, Рыбин!
- Правильно, кочегар!
- Власов пришел!
Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди, размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение, всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода, торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепче охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в пламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза, блестели зубы.
Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал его крик:
- Товарищи!
Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:
- Куда лезешь?
Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию встать рядом с ним.
А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
- Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг и силу.- Мы - те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы - та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба…
- Вот! - крикнул Рыбин.
- Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!
- Никто! - отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
- Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем себя товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием - желанием бороться за наши права.
- Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.
