чаще всего кажется прекрасным.
Надо признать: юному путешественнику в его странствиях везло. Однажды он воспользовался гостеприимством почтенного, немолодого аббата до Понвера, который, заботясь о «спасении души» молодого человека, проявил немало усердия, чтобы обратить гостя в католическую веру.
В ту пору Жан-Жак, кальвинист и потомок гугенотов, относился к религии с полным равнодушием. За трапезой у гостеприимного аббата он не стал с горячностью оспаривать доводы хозяина и отстаивать верование своих предков. Ему было в сущности все равно, какая из двух соперничающих церквей лучше — кальвинистская или католическая. Без длительных споров он дал себя уговорить: переменить веру отца, принять католицизм.
Так судьба свела юного Жан-Жака с женщиной, сыгравшей значительную роль в его жизни. Речь идет о госпоже де Варане.
Важную богоугодную миссию — обращение заблудшего протестанта в «истинную», католическую веру — аббат де Понвер возложил на эту просвещенную даму. Она жила в Аннеси пенсионеркой сардинского короля и пользовалась особым покровительством римского папы.
Руссо ожидал увидеть старую, набожную настоятельницу монастыря; перед ним предстала молодая красивая светская дама, превосходно образованная, склонная к вольнодумию. Госпожа де Варане приняла юного странника с живым участием, почти материнской заботой. Они быстро подружились. Не знавший матери, лишенный постоянной женской заботы, юный Жан-Жак, тронутый вниманием, вскоре стал называть ее «маменькой»; она и вправду заменила ему в ту пору мать.
Потом госпожа де Варане, выполняя волю аббата, направила Жан-Жака с письмом в Турин, в монастырь, где он должен был, пройдя все положенные испытания, быть принят в лоно католической церкви.
Жан-Жак послушно выполнил все предписанное. Он совершил путешествие в Турин, прошел долгую и сложную подготовку к акту вступления в католическую церковь. В положенный срок торжественная церемония совершилась. Жан-Жак Руссо стал католиком. Но обращение в «истинную» веру не принесло ему обещанного благостного состояния. Он остался вполне равнодушным к религии. Более того, внимательно приглядываясь к окружавшим его католическим церковникам, он все более укреплялся в чувстве неприязни к священнослужителям, дела которых так мало соответствовали их благочестивым словам18.
Жан-Жак не пожелал разыгрывать роль законопослушного святоши. При первом же удобном случае он удрал из этого опостылевшего ему замкнутого церковного мирка. В чужом, незнакомом ему итальянском городе найти источники существования было не легко. Он перепробовал ряд профессий: служил лакеем у графини де Версилис, затем был чем-то вроде секретаря у аббата Гувона. Все эти случайные занятия не давали удовлетворения ни уму, ни сердцу.
Все кончилось тем, что однажды он снова взял посох и, не торопясь пошел по дороге, уводящей его все дальше от Турина он шел к предгорью в поисках пути, ведущего в далекий дом на севере — единственный дом на этой огромной земле, где им не помыкали, где его встретят, он был в том уверен, ласковыми словами и где его ожидает доброе, материнское внимание.
Жан-Жак Руссо пошел из Турина в Аннеси.
V
Жан-Жак шел в дом госпожи де Варане в Аннеси со смутным чувством тревоги и надежд. Он знал, что возвращается, не оправдав ее ожиданий: бедным, нищим, ни в чем не преуспевшим, ничего не добившимся. Он знал, как это ее огорчит. Но после всего пережитого он хотел видеть ту, которую и в мыслях и в обращении к ней называл «маменькой». В «Исповеди», тридцать лет спустя, он написал слова, в правдивости которых нельзя усомниться: «Во всем этом огромном мире я видел только ее одну; я не мог бы жить, если бы она отвернулась от меня»19.
Так на многие годы судьба Жан-Жака оказалась связанной с госпожой де Варане.
В «Исповеди» Руссо рассказал о своей жизни в доме госпожи де Варане и о странном, чтобы но сказать иначе, союзе с той, кого он называл матерью, с такой откровенностью и беспощадностью к самому себе, которая потрясла его читателей и почитателей. Некоторые из них были склонны даже подозревать, что опубликованная автобиография — подделка, сочиненная врагами Руссо, чтобы очернить в глазах современников светлый образ «гражданина Женевской республики».
Как известно, первые два года — 1730-1732 — Жан-Жак большую часть времени провел вне дома госпожи де Варане, но всегда под ее добрым и заботливым наблюдением. Первоначально стараниями «маменьки» он был помещен в семинарию лазаристов <Лазаристы — одна из католических школ, подготавливавших миссионеров.>, управляемую ректором Гро. Несмотря на усердие преподавателей, Жан-Жак обнаружил столь мало склонностей к богословским наукам, что курс так и остался незавершенным. Кюре из него не получился.
Госпожа де Варане любительски музицировала и, познакомив своего юного ученика с несколькими музыкальными пьесами, была поражена, как быстро он преуспевал в этом сложном искусстве. С отроческих лот, наверное даже с детства, обнаружилась исключительная музыкальная одаренность Жан-Жака. У него был несомненный дар стихийного музыкального творчества; он сочинял музыку с удивительной легкостью, почти без усилий. Музыка была для него потребностью, необходимостью. Было бы неуместным, понятно, сопоставлять Руссо и Моцарта. Не только потому, что Моцарт, как и Бетховен, остается для того времени непревзойденной вершиной, но и прежде всего потому, что Руссо был на полвека старше гениального творца «Дон-Жуана» и «Реквиема»; он был композитором домоцартовской эпохи. И все-таки при всех этих необходимых оговорках справедливо будет признать, что в самом неудержимом стремлении Жан-Жака к музыкальному творчеству было что-то моцартианское.
Госпожа де Варане верно разгадала призвание или, вернее, одно из призваний ее ученика. Во всех подготовленных ею с такой предусмотрительностью начинаниях он терпел до сих пор неудачи. Но она не теряла в него веры, она чувствовала его одаренность, талантливость. По ее настоянию Жан-Жак начал заниматься в музыкальной и певческой школе, возглавляемой соборным регентом — неким Леметром, веселым малым, считавшим себя, может быть даже с известным основанием, композитором.
На сей раз надежды госпожи де Варане полностью оправдались. Успехи Жан-Жака были неоспоримы. В школе Леметра и под его руководством талантливый ученик быстро совершенствовался и в практических занятиях музыкой, и даже в теории, по крайней мере в тех пределах, которые был способен преподать руководитель школы. Жан-Жак обладал удивительным, почти абсолютным слухом, легко научился игре на клавесине, постиг нотные записи, основы музыкальной теории и вскоре стал сочинять сам и легкие и более сложные музыкальные произведения.
В 1730-1731 годах, путешествуя по городам Швейцарии, в Лозанне, Будри, Берне Жан-Жак, из озорства или из осторожности дебютируя под псевдонимом Воссор до Вильнев, стал выступать в роли композитора и преподавателя музыки. Первые выступления проходили на грани скандала, но постепенно трудности преодолевались. Позже Руссо признавался: «Давая уроки музыки, я сам незаметно учился ей»20.
В 1732 году, после долгих розысков госпожи до Варане, уехавшей неожиданно из Аннеси в Париж, а оттуда в Лион, Жан-Жак, совершавший по ее следам путешествие пешком через все французское королевство, нашел ее в темном неуютном доме в Шамбери.
Он оставался в этом доме без малого десять лет.
Здесь нет необходимости пересказывать иными словами все то, что сказано в «Исповеди». Еще менее уместным было бы резонерствовать или строить психологические конструкции, как это делали некоторые авторы, охотно истолковывавшие, каждый на свой лад, эту непростую историю.
Ситуация, с такой поражающей правдивостью рассказанная Руссо, при всей своей исключительности не была все-таки чем-то никогда не случавшимся. Если верить древнегреческой мифологии и соответственно древнегреческим трагикам, то нечто подобное было запечатлено Софоклом на страницах «Царя Эдипа». Правда, там речь шла о неведомом прямом родстве сына и матери; в описываемом Руссо случае речь шла не о прямом, но скорее о духовном родстве. В греческой трагедии ни мать, ни сын не ведали, кем они приходятся друг другу, и когда это стало известно, то Иокаста в самовозмездие за невольно допущенный грех лишила себя жизни, а царь Эдип пряжками от ее пояса ослепил себя и обрек на добровольное изгнание из Фив.
В XVIII веке мораль и нравы изменились, и то, что в античном мире представлялось непоправимой трагедией, во французском обществе времен Людовика XV воспринималось спокойнее; даже самого героя,
