Он заглянул ей в глаза:
— Благодарю тебя за удовольствие, которое ты мне доставила. Где и у кого училась ты петь и играть?
— Я училась в Пергаме у грека-раба из разрушенного Коринфа, он научил меня песням Гомера, Анакреона и Сапфо…
Она вскочила и, неслышно ступая красными сафьяновыми туфлями, побежала в таблин. Вскоре появилась с Ксенофонтом в руке, а за нею вошли рабыни и принялись зажигать в тарелках бронзовых канделябров льняные волокна, смоченные смолою.
— Господин мой, — молвила она, поклонившись Эмилиану, — ты не хотел взять этой безделицы от отца и матери, но сегодня, когда ты опять у нас, я умоляю тебя принять этот скромный подарок… книгу философа, которого ты уважаешь…
Сципион отрицательно покачал головою.
— Ради меня, — шепнула она и, бросившись к его ногам, обняла их, прижала к своей груди.
Лицо Эмилиана покрылось алыми пятнами. Он пытался встать, но девушка крепко обнимала его ноги. Он слушал ее слова, в мыслях прижимал ее к своей груди, искал ее ласковые губы, нежно округленный подбородок, погружал лицо в ее черные волосы, как в мягкое руно, гладил ее маленькие детские руки.
— О, господин мой, умоляю тебя. Сделай это для нас… для меня… Будь милостив, не презирай нас своим отказом…
Громкий голос донесся из вестибула:
— Здесь живет клиент Лизимах? Не у него ли находится господин Сципион Эмилиан?
— Патрон здесь, — ответил голос раба, и в ту же минуту в атриум вошел Тиберий Гракх. Сципион хотел привстать, отнять руки девушки, но Лаодика уже увидела Тиберия и встала с колен с легким смущением на лице. Эмилиан вскочил.
— Ты? — вскричал он, сжимая зятя в объятиях. — Как попал в Рим? Разве Нуманция взята?
— Не место говорить здесь об этом, — шепнул Гракх, жестом приветствуя хозяев. — Я приехал по важному делу…
Сципион извинился, что не может остаться дольше, и поспешил, с Тиберием к двери.
— Обещай, что не забудешь пути к нашему дому, — донесся голос Лаодики, и Эмилиан, обернувшись, встретился глазами с девушкой: на мгновение он остановился, хотел что-то ответить, но не сказал ничего, кивнул и вышел.
Дорогою Гракх рассказал ему о событиях под Нуманцией. Сципион слушал, хмурясь.
— А ведь это — измена, — сурово вымолвил он римские знамена запятнаны этим позорным миром. Вина на тебе и Манцине!
— Но, позволь, что же нам было делать?
— Сражаться. Тиберий рассмеялся:
— Ты бы послушал легионеров. Они отказались идти в бой, угрожали власти, требовали мира. И если бы мы не заключили его…
— Что? И это говорит квестор?
— Я говорю правду…
— Посмотрим, как оправдаешься перед властью! Гракх вспыхнул.
— Мы — воины и смерти не боимся, — гордо сказал он, — но позволь тебе заметить, что не мы разложили войска, а — власть. Разве сенат не видел, в каком состоянии легионы? И все же они посылались на войну!
— А куда их было девать? Консул должен был своей властью — правом жизни и смерти — восстановить порядок, подвергнуть легионы децимации…
Тиберий подумал, что сенат отнесется не менее строго к заключенному миру, и сказал:
— Народ за меня. На набережной я говорил с женами воинов, с их сыновьями, дочерьми, рассказал о событиях и не скрыл, что если бы я не заключил мира, более двадцати тысяч легионеров погибли бы бесславной смертью.
— И это нехорошо. Ты возбуждаешь народ!
— Разве граждане не должны знать, что делается на войне, где сражаются отцы их и дети?
Эмилиан помолчал.
— Всё это дело может плохо кончиться для консула, трибунов и квесторов… Пусть решает сенат.
— Сенат должен утвердить заключение мира… Сципион засмеялся.
— Ты рассуждаешь, как ребенок, — пожал он плечами. — Если бы решение зависело от меня, я бы поступил очень сурово…
Они дошли до форума, остановились.
— Как? — беззвучно прошептал Гракх.
— Как с изменниками.
— Что ты говоришь, Публий? Заключая мир, я руководствовался единственным желанием — спасти двадцать тысяч воинов, которые, как сила, нужны государству…
— Нет, — сурово вымолвил Эмилиан, нахмурившись, — это не воины, а ненужный сброд, и лучше было бы, чтоб они погибли, нежели запятнали честь и славу римского оружия.
— Публий…
— Да, да, казнить — всех поголовно. И не только воинов, но и консула, трибунов, квесторов…
Тиберий опустил голову:
— Я не ожидал от тебя таких слов, Публий! Ты жесток… Но хвала Юпитеру и Минерве! Народ защитит воинов: ведь они — отцы и дети римских граждан…
— Тиберий, ты становишься на опасный путь…
— На этом пути и ты был. Публий, и твои друзья…
— Я вовремя понял, что ошибался…
— А не струсил ли ты, Публий? Сципион вспыхнул, но сдержался:
— Я бы мог ответить тебе не словами, а иным способом, но я не желаю пользоваться своим правом. Скажу тебе только одно: благо и спокойствие родины для меня превыше всего. Вот причина, почему я отступил. Что же касается воинов, то я полагаю, что они избегнут наказания, но военачальники будут притянуты к ответу…
— Консул и военачальники невиновны, мир заключил я, и я готов подвергнуться каре…
Эмилиан усмехнулся:
— Зачем защищаешь Манцина? Разве он не знал, что ты виделся с нумантийцами и вел переговоры? Разве квесторы, трибуны и центурионы оставались в неведении? Все знали, и ни один из них не воспрепятствовал тебе. Поэтому я считаю, что они виноваты не менее, чем ты…
Гракх задумчиво взглянул на зятя:
— Послушай, Публий, ты пользуешься большой силою в сенате и можешь спасти неповинных людей. Прошу тебя, будь честен и великодушен, как всегда…
— Честность и великодушие не могут ужиться вместе. То, что ты называешь честностью, для меня бесчестно, а великодушие во время войны и судебных решений молчит: за него говорит закон. Пусть это дело решает сенат…
— Обещай, что не будешь говорить против Манцина!
Сципион вспыхнул:
— Ты рассуждаешь, как ребенок. Я поступлю, как найду нужным.
Он резко отвернулся от Тиберия и ушел, не простившись.
Не мешкая, Гракх пошел быстрым шагом к Палатину, миновал свой дом (как хотелось зайти, повидаться с женой, детьми и матерью) и, пройдя Мугонские ворота, остановился перед скромным домом, который смутно выглядывал из-за черных кустов и деревьев. Пряный запах цветов и каких-то трав бросился ему в лицо: он остановился, вдохнул с удовольствием.
Входя в атриум, он был встречен радостными восклицаниями матрон и удивился, увидев здесь свою мать. Корнелия первая бросилась к нему, обняла и сказала:
— Ты… вернулся? Что случилось?
Не отвечая, он поцеловался с тещей, старой сгорбленной востроносой матроной, обнял высокого
