— Заслужил, заслужил! — загремел весь храм. Назика сказал громким голосом:
— Сенат награждает тебя прозвищем Нумантийского. Эмилиан вышел из храма с затуманенной головой: он не был еще дома, но идти туда не хотелось, однако мысль, что Семпрония ждет его, считает часы, минуты, мгновения, смягчила его сердце. Он вздохнул, стараясь не думать о Лаодике, и быстро направился к Палатинскому холму.
Семпрония встретила мужа смехом сквозь радостные слезы: она обнимала его, целовала ему руки, спрашивала о здоровье; он отвечал спокойно, холодно, и она с ужасом видела, что Публий тот же: каким уехал, таким и вернулся.
Схватила его за руки, с тоской заглядывала в глаза:
— Скажи, что с тобою? Ответь честно: любишь меня или нет? Сципион молчал, отвернувшись; мускул играл на правой щеке.
— Публий! Он молчал.
— Не любишь? Я так и знала… Но почему, почему?
— Не спрашивай, — глухо сказал он, — и не пытайся узнать…
Она побледнела:
— Любишь другую?
Он ласково обнял жену, погладил ее руки:
— Хочешь — будем друзьями? Вырвалась из его объятий, крикнула:
— Ты не отвечаешь, Публий! Я хочу знать! Зачем ты меня мучаешь?
Он подумал, взглянул на нее с сожалением:
— Да, я люблю другую.
В атриуме наступила тишина. Эмилиан стоял с опущенной головой, не осмеливаясь взглянуть на жену, точно совершил преступление, а Семпрония сидела, уронив голову на руки, и слезы капали на мозаичный пол. Потом она встала и, не глядя на него, скрылась за пологом, отделявшим таблин от атриума.
«Она даже не спросила, кого я люблю», — подумал Сципион, но вошел Полибий, и мысли его приняли другое направление.
— Слава богам! — вскричал старик, сжимая его в объятиях и с отцовской нежностью целуя в лоб. — Вот и ты! Сколько долгих месяцев мы были без тебя!
— Но мы беседовали в письмах, дорогой учитель! Я получил сочинения Гиппарха Никейского в целости. Благодарю тебя, что ты прислал мне…
— А ты обратил внимание на список звезд? Они распределены по величинам с указанием места каждой на небе…
Они поговорили о Нуманции, о Риме, и Эмилиан поспешил уйти:
— Будь добр, передай Семпронии, что я к вечеру вернусь…
— Не могу ли я тебе сопутствовать?
— Прости, но я ухожу по неотложным делам. Очутившись на улице, Сципион отпустил раба, который дожидался его перед домом, и углубился в узенькие улички.
После долгой ходьбы он очутился перед домом Лизимаха и, приказав рабу не предупреждать хозяев о приходе, вошел внутрь.
В атриуме и таблине было тихо — ни голоса, ни звука. Он прошел на цыпочках в перистиль, спустился в сад.
— Госпожа дома? — спросил он встретившуюся старуху-рабыню.
— Матрона уехала, — ответила рабыня, называя по-римски свою госпожу «матроной», — а дочь ее там, за кустами…
Остановившись, Эмилиан смотрел на скамейку, на которой сидела Лаодика. Девушка показалась ему божественной. Она была в белой шерстяной тунике, обнажавшей загорелые руки, в сандалиях с пряжками, усаженными мелкими зелеными хризопрасами; красный ремень, обвивая ноги, проходил между большим и следующим пальцем. Она поразила его строгостью форм, задумчивым, как будто иным лицом. Белый лоб окаймляли черные косы, закрученные ниже макушки в пучок, из которого торчала шпилька из слоновой кости, похожая на знамя манипула, с головкой, изображавшей руку. Она держала веер из павлиньих перьев, в виде полукруга, с ручкой, украшенной искусной резьбою.
Сципион вышел из-за куста, кашлянул.
Она подняла голову, узнала его, вскочила, вскрикнула, всплеснула руками. И, вспыхнув, опустила голову, дрожа, как от озноба.
Он подошел к ней, взял ее руку:
— Я вернулся в Рим… Ты писала мне… Я рад, что ты ждала меня…
Он сел на скамью, посадил ее рядом с собою. Она подняла на него черные глаза и, не отнимая руки, улыбнулась прежней солнечной улыбкою.
— Я ожила. Публий, — сказала она по-гречески, не замечая, что называет его по имени, — я никуда не уеду из Рима, пока ты здесь… Ты для меня, как говорила Гектору Андромаха, отец и родина и… и будешь супругом возлюбленным…
И, схватив обеими руками тяжелую его руку, она прижала ее к своему сердцу с такой страстью, что кровь закипела у него в жилах.
— Лаодика, — прошептал он, обнимая ее и привлекая к себе.
— Слава Афине, защитнице твоей в боях, и Посейдону, охранявшему тебя в морях! А еще большая слава Афродите, которая смягчила твое сердце…
Обняв его за шею и прижавшись щекой к его грубой обветренной щеке, она шепнула:
— Я знаю, ты любишь меня, Публий! Ты полюбил еще тогда — помнишь?.. Я пела, а ты… я чувствовала, что сердце твое хочет слиться с моим, но ты был холоден… Я знаю, ты не любил моего отца…
И вдруг, отодвинувшись от него, заглянула ему в глаза:
— Расскажи, как он погиб.
— Не сейчас, Лаодика!
Голос его был суров, и она испугалась, что Эмилиан может стать опять холодным, неприступным, встать и уйти.
— Хорошо, хорошо, — поспешно прошептала она, прижимаясь к нему. — Хочешь, я покажу тебе свою азиатскую комнату, — засмеялась она, — я украсила ее к твоему приезду… Я ждала тебя каждый день… Ты мне снился…
— А где Кассандра?
— Мать уехала на несколько дней в Остию. После смерти отца она занялась торговыми делами.
— А ты… что делаешь? Как проводишь время?
— Я мечтала все время о тебе…
Она рассмеялась, вскочила и побежала впереди него, ласково оглядываясь и рассказывая, что за эти долгие месяцы прочитала «Анабазис» теперь он, Сципион, не должен отказываться от книги.
— Ты любишь Ксенофонта, — заключила она свою порывистую речь, останавливаясь перед ним в перистиле и приглашая движением руки сесть за стол, но он отказался опять от книги, подумав: «От изменника я не хочу ничего иметь».
Он снял с себя шлем, лорику и меч, освободился от тяжелой одежды воина.
— Будь, как дома, — говорила Лаодика, унося его вещи, — позволь быть твоей служанкой, верной рабынею… Ты — самый дорогой гость, которого видели когда-либо стены этого дома…
Она вышла и вскоре вернулась с небольшим серебряным блюдом, от которого струился тонкий запах цветов. Рабыня внесла вслед за нею амфору с вином, золотые кубки, плетеные корзинки с виноградом, яблоками и финиками.
— Попробуй гиметтского меду, — потчевала она его, — мы недавно получили его из Аттики, — он сладок, пахуч и напоминает амброзию… И все же я больше люблю мед из Гиблы, но, увы! Сицилия в руках рабов, и жадные варвары, наверно, опустошили все пчельники…
— Мед великолепен, — подтвердил Эмилиан, взяв ломоть с блюда; он выплевывал воск в глиняную чашку и пил маленькими глотками левкадийское вино. — Что же ты, Лаодика?
