или:
Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами — пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они непоэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать и детям и взрослым, раз человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства.
— Совершенно верно.
— Кроме того, следует отбросить и все связанные с этим страшные, пугающие обозначения — 'Кокит', 'Стикс', 'покойники', 'усопшие' и так далее, отчего с у всех слушателей волосы встают дыбом[76]. Возможно, что все это пригодно для какой-нибудь другой цели, но мы опасаемся за наших стражей, как бы они не сделались у нас от таких потрясений чересчур возбудимыми и чувствительными.
— И правильно опасаемся.
— Значит, это надо отвергнуть.
— Да.
— И надо давать иной, противоположный образец для поэтического воспроизведения?
— Очевидно.
— Значит, мы исключим [из поэзии] сетования и, жалобные вопли прославленных героев?
— Это необходимо, если следовать ранее сказанному.
— Посмотри, — сказал я, — правильно ли мы делаем, исключая подобные вещи, или нет. Мы утверждаем, что достойный человек не считает чем-то ужасным смерть другого, тоже достойного человека, хотя бы это и был его друг.
— Да, мы так утверждаем.
— Значит, он не станет сетовать, словно того постигло нечто ужасное.
— Конечно, не станет.
— Но мы говорим также, что такой человек больше кого бы то ни было довлеет сам себе, ведя достойную жизнь, и в отличие от всех остальных мало нуждается в ком-то другом.
— Это верно.
— Значит, для него совсем не страшно лишиться сына или брата, или имущества, или чего-либо другого, подобного этому.
— Совсем не страшно.
— Значит, он вовсе не будет сетовать и с величайшей кротостью перенесет постигшее его несчастье.
— С величайшей.
— Значит, мы правильно исключили бы для знаменитых героев плачи, предоставив их женщинам, и то несерьезным, да разве еще и никчемным мужчинам. Таким образом, возмутительным считали бы прибегать к этому те, кого мы, как было сказано, воспитываем для охраны страны.
— Правильно.
— И снова мы попросим Гомера и остальных поэтов не заставлять Ахилла, коль скоро он сын богини, 'то на хребет... то на бок' ложиться, 'то ниц обратяся', или чтобы он, 'напоследок бросивши ложе, берегом моря бродил... тоскующий' и 'быстро в обе ... руки схвативши нечистого пепла, голову... им осыпал'. [77]Да и по другому поводу пусть он не плачет и не сетует, как это часто выдумывает Гомер; и пусть бы Приам, раз он стал близок богам,
А еще более мы попросим Гомера не заставлять богов скорбеть, произнося:
Если и вообще нельзя так изображать богов, то какую же надо иметь дерзость, чтобы вывести величайшего из богов настолько непохожим на себя, что он говорит:
Или:
Если наши юноши, дорогой Адимант, всерьез примут такие россказни и не осмеют их как нечто недостойное, то вряд ли кто-нибудь, будучи лишь человеком, сочтет ниже своего достоинства и поставит себе в упрек, если ему придет в голову сказать или совершить что-нибудь подобное, — напротив, он без всякого стыда и по малейшему поводу станет распевать заплачки и причитать.
— Сущая правда.
— Этого не должно быть, как только что выяснилось в нашем рассуждении, на которое и надо полагаться, пока нам не приведут иных, лучших доводов.
— Согласен.
— Но наши юноши не должны также быть и чрезмерно смешливыми: почти всегда приступ сильною смеха сменяется потом совсем иным настроением.
— Да, мне так кажется.
— Значит, нельзя допускать, чтобы изображали, как смех одолевает достойных людей и уж всего менее богов.
— Да, это уж всего менее.
