Вот вам, извольте. Мне было жаль Кона. Я ничем не мог ему помочь, потому что я сразу наталкивался на обе его навязчивые идеи: единственное спасение в Южной Америке и он не любит Парижа. Первую идею он вычитал из книги и вторую, вероятно, тоже.
— Ну, — сказал я, — мне надо подняться наверх — отправить телеграммы.
— Вам непременно нужно идти?
— Да, я должен отправить телеграммы.
— Ничего, если я пойду с вами и посижу в редакции?
— Пожалуйста.
Он сидел в первой комнате, читал газеты и журнал «Редактор и издатель», а я целых два часа усердно стучал на машинке. Потом я разобрал рукописи по экземплярам, сделал пометки, положил все в большие конверты и вызвал курьера, чтобы он отнес их на вокзал Сен-Лазар. Я вышел в другую комнату, и там в большом кресле сидел Роберт Кон и спал. Он спал, положив голову на руки. Мне жаль было будить его, но я хотел запереть редакцию и уйти. Я тронул его за плечо. Он замотал головой.
— Не могу я этого сделать, — сказал он и глубже ушел головой в скрещенные руки. — Не могу. Ни за что не сделаю.
— Роберт, — сказал я и потряс его за плечо.
Он поднял голову, улыбнулся и заморгал глазами.
— Я сейчас говорил что-нибудь?
— Говорили. Но я не расслышал.
— Господи, какой дурацкий сон!
— Это моя машинка усыпила вас?
— Должно быть. Я прошлую ночь совсем не спал.
— Почему?
— Разговаривали, — ответил он.
Я легко мог представить себе их разговор. У меня скверная привычка представлять себе своих друзей в спальне. Мы отправились в кафе «Наполитэн» выпить аперитив и смотреть вечернее гуляние на Бульварах.
3
Был теплый весенний вечер, и, после того как Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитэн» и в наступающей темноте смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на «курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, а она подошла и села за мой столик. Подскочил официант.
— Что ты будешь пить? — спросил я.
— Перно.
— Маленьким девочкам вредно пить перно.
— Сам маленький. Гарсон, рюмку перно.
— И мне рюмку перно.
— Ну как? — спросила она. — Хочешь время провести?
— Да. А ты?
— Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?
— Ты не любишь Парижа?
— Нет.
— Почему ты не едешь в другое место?
— Нет другого места.
— А чем тебе здесь плохо?
— Да, чем?
Перно — зеленоватый суррогат абсента. Если налить в него воды, оно делается беловатым, как молоко. Вкусом напоминает лакрицу и сначала подбадривает, но зато после раскисаешь. Мы пили с ней перно, и у нее был недовольный вид.
— Ну, — сказал я, — может быть, ты угостишь меня ужином?
Она ухмыльнулась, и я понял, почему она упорно не хочет смеяться. С закрытым ртом она была очень недурна. Я заплатил за перно, и мы вышли на улицу. Я кликнул фиакр, и он подъехал к тротуару. Удобно усевшись в медлительном, мягко катящем фиакре, мы поехали по широкой, сияющей огнями и почти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазинов Фиакр миновал редакцию «Нью-Йорк геральд», где все окно было заставлено часами.
— Зачем столько часов? — спросила она.
— Они показывают время по всей Америке.
— Не остри.
Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной улице Риволи и через темные ворота въехали в Тюильри. Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Она взглянула на меня, ища поцелуя. Она коснулась меня рукой, и я отодвинул ее руку.
— Не надо.
— Что с тобой? Болен?
— Да.
— Все больны. Я тоже больна.
Мы выехали из Тюильри на свет, пересекли Сену и свернули на улицу Святых Отцов.
— Зачем же ты пил перно, если ты болен?
— А ты зачем?
— Для меня это не имеет значения. Это не имеет значения для женщин.
— Как тебя зовут?
— Жоржет. А тебя?
— Джейкоб.
— Это фламандское имя.
— И американское.
— Ты, надеюсь, не фламандец?
— Нет, американец.
— Слава богу, терпеть не могу фламандцев.
Мы подъезжали к ресторану. Я крикнул кучеру, чтобы он остановился. Мы вышли, и Жоржет ресторан не понравился.
— Не очень-то шикарное место.
— Нет, — сказал я. — Может быть, ты предпочитаешь поужинать у Фуайо? Села бы обратно в фиакр да поехала.
Я взял ее с собой потому, что у меня мелькнула смутная сентиментальная мысль, что приятно было бы поужинать с кем-нибудь вдвоем. Я давно уже не ужинал с «курочкой» и забыл, как это нестерпимо скучно. Мы вошли в ресторан и мимо конторки, за которой сидела мадам Лавинь, прошли в заднюю комнату. От еды Жоржет слегка повеселела.
— Здесь не так плохо, — сказала она. — Не шикарно, но кормят хорошо.
— Лучше, чем в Льеже.
— В Брюсселе, ты хочешь сказать.
Мы выпили вторую бутылку вина, и Жоржет стала шутить. Она улыбнулась, показывая все свои испорченные зубы, и мы чокнулись.
— Ты, в общем, славный малый, — сказала она. — Свинство, что ты болен. Мы бы поладили. А что с тобой такое?
— Я был ранен на войне, — сказал я.
— Уж эта противная война!
Мы, вероятно, пустились бы в рассуждения о войне и решили бы, что она приводит к гибели
