чувство. Ромеро заставлял по-настоящему волноваться, потому что в его движениях была абсолютная чистота линий и потому что, работая очень близко к быку, он ждал спокойно и невозмутимо, пока рога минуют его. Ему не нужно было искусственно подчеркивать опасность. Брет поняла, почему движения матадора прекрасны, когда он стоит вплотную к быку, и почему те же движения смешны на малейшем от него расстоянии. Я рассказал ей, что после смерти Хоселито все матадоры выработали такую технику боя, которая создает видимость опасности и заставляет волноваться зрителей, между тем как матадору ничего не грозит. Ромеро показывал мастерство старой школы: четкость движений при максимальном риске, уменье готовить быка к последнему удару, подчинять его своей воле, давая почувствовать, что сам он недосягаем.
— Ни одного неловкого движения не сделал, — сказала Брет.
— И не сделает, пока ему не станет страшно, — сказал я.
— Он никогда не испугается, — сказал Майкл. — Он слишком много знает.
— Он с самого начала все знал. Другим за всю жизнь не выучиться тому, что он знал от рождения.
— И какой красавец, — сказала Брет.
— Знаете, она, кажется, влюбилась в этого тореро, — сказал Майкл.
— Ничего нет удивительного.
— Джейк, будьте другом, не хвалите его больше. Лучше расскажите ей, как они бьют своих престарелых матерей.
— Расскажите мне, как они пьянствуют.
— Просто ужасно, — сказал Майкл. — Пьянствуют с утра до вечера и только и делают, что бьют своих несчастных матерей.
— Он похож на такого, — сказала Брет.
— А ведь правда похож, — сказал я.
К мертвому быку подвели и пристегнули мулов, потом бичи захлопали, служители побежали, мулы, рванувшись, пустились вскачь, и бык, с откинутой головой и одним торчащим рогом, заскользил по арене, оставляя на песке широкую полосу, и скрылся в красных воротах.
— Сейчас еще один бык — и конец.
— Уже? — сказала Брет. Она подалась вперед и облокотилась на барьер. Ромеро махнул рукой, отсылая пикадоров на их места, и стоял один, держа плащ у самой груди, глядя через арену туда, откуда должен был появиться бык.
Когда бой кончился, мы вышли и стали протискиваться сквозь толпу.
— Черт знает, как это изматывает, — сказала Брет. — Я вся размякла.
— Ничего, сейчас выпьем, — сказал Майкл.
На другой день Педро Ромеро не выступал. Быки были мьюрские, и бой прошел очень плохо. Следующий день был пустой по расписанию. Но фиеста продолжалась весь день и всю ночь.
16
Дождь шел с утра. Горы заволокло поднявшимся с моря туманом. Не видно было горных вершин. Плато стало мрачным и тусклым, и очертания деревьев и домов изменились. Я вышел за город, чтобы посмотреть на ненастье. Темные тучи наползали на горы с моря.
Флаги на площади, мокрые, висли на белых шестах, к фасадам домов липли влажные полотнища, а дождь то моросил, то лил как из ведра, загоняя всех под аркаду, и вся площадь покрылась лужами, потемневшие, мокрые улицы опустели; но фиеста не прекращалась. Просто дождь загнал ее под крышу.
В цирке люди теснились на крытых местах, спасаясь от дождя, и смотрели состязание бискайских и наваррских танцоров и певцов, потом танцоры из Валь-Карлоса в своих национальных костюмах танцевали на улице под глухой стук мокрых от дождя барабанов, а впереди на крупных, толстоногих лошадях, покрытых мокрыми попонами, ехали промокшие дирижеры оркестров. Толпа уже переполнила все кафе под аркадой, и туда же пришли танцоры и уселись за столики, вытянув туго обмотанные белые ноги, стряхивая воду с обшитых бубенцами колпаков и развешивая для просушки свои красные и фиолетовые куртки на спинках стульев. Дождь лил все сильнее.
Я оставил всю компанию в кафе и один пошел в отель побриться к обеду. Когда я брился у себя в комнате, в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул я.
Вошел Монтойя.
— Как поживаете? — спросил он.
— Отлично, — сказал я.
— Сегодня нет боя.
— Нет, — сказал я, — сегодня только дождь.
— Где ваши друзья?
— В кафе Ирунья.
Монтойя улыбнулся своей смущенной улыбкой.
— Вот что, — сказал он. — Вы знаете американского посла?
— Да, — сказал я. — Американского посла все знают.
— Он сейчас здесь, в Памплоне.
— Да, — сказал я. — Его уже все видели.
— Я тоже его видел, — сказал Монтойя. Он помолчал. Я продолжал бриться.
— Садитесь, — сказал я. — Я попрошу, чтобы подали вина.
— Нет, нет. Мне нужно идти.
Я кончил бриться, наклонился над тазом и обмыл лицо холодной водой. Монтойя все стоял и казался еще более смущенным, чем всегда.
— Вот что, — сказал он, — ко мне только что присылали из «Гранд-отеля» с приглашением от посольских для Педро Ромеро и Марсьяла Лаланда на чашку кофе сегодня вечером.
— Ну, — сказал я. — Марсьялу это не повредит.
— Марсьял сегодня весь день в Сан-Себастьяне. Он уехал утром на машине с Маркесом. Не думаю, чтобы они сегодня вернулись.
Монтойя стоял смущенный. Он ждал, чтобы я сказал что-нибудь.
— Не передавайте Ромеро приглашение, — сказал я.
— Вы думаете?
— Безусловно.
Монтойя просиял.
— Я пришел спросить вас, потому что вы американец, — сказал он.
— Я бы так поступил.
— Вот, — сказал Монтойя, — берут такого мальчика. Они не знают, чего он стоит. Они не знают, кем он может стать. Любому иностранцу легко захвалить его. Начинается с чашки кофе в «Гранд-отеле», а через год он конченый человек.
— Как Альгабено, — сказал я.
— Да, как Альгабено.
— Это такая публика, — сказал я. — Здесь есть одна американка, которая коллекционирует матадоров.
— Я знаю. Они выбирают самых молодых.
— Да, — сказал я. — Старые жиреют.
— Или сходят с ума, как Галло.
— Ну что ж, — сказал я, — дело простое. Не передавайте ему приглашение, только всего.
— Он такой чудесный малый! — сказал Монтойя. — Он должен держаться своих. Незачем ему заниматься такой ерундой.
— Не хотите ли выпить? — спросил я.
— Нет, нет, мне нужно идти, — сказал Монтойя. Он вышел.
Я спустился вниз, вышел на улицу и пошел под аркадой вокруг площади. Дождь все еще лил. Я заглянул в кафе Ирунья, нет ли там наших, но их там не было, и я обошел площадь кругом и вернулся в отель. Они
