был доволен. И было пора уже закругляться. Кто-то выкрикнул, что пора подвести черту, то есть прекратить прения. И председатель просто так, для красного словца спросил, кто еще хочет высказаться. Он был уверен, что желающих не будет, ибо всем известно, что все желающие были намечены заранее и уже выступили. И туг во мне сработала какая-то пружинка. Я поднял руку и сказал, что хочу несколько слов добавить к выступлениям предыдущих ораторов. Поскольку я на собраниях никогда не выступал и считался политически пассивным, мое намерение произвело ошеломляющее впечатление. Зал замер на мгновение. Потом поднялся доброжелательный шумок, и все заулыбались. И мне дали слово в порядке исключения. Единогласно причем. Одни хотели, чтобы я тоже приобщился наконец-то к настоящей полнокровной жизни коллектива. Другие хотели, чтобы я наконец-то перестал ходить в чистеньких и превратился в такую же способную на любую пакость дрянь, как и все они. Это — наши либералы. Они особенно были довольны. И лица их выражали поощрительное презрение. Мол, и ты такая же дрянь, как и мы. А тоже мне, прикидывался столько лет независимым. Бескорыстным. Бессребреником. В старшие небось захотел. За квартиру старается. Теперь пойдет! У нас таких любят. Порядочный. Незапятнанный. В общем, пробрался я из самого последнего ряда из самого левого угла к трибуне. Взошел и почувствовал, что положение на трибуне ко многому обязывает. На тебя уставились сотни лиц. И выглядят они теперь совсем иначе, чем в кабинетах и коридорах. Наверно, так выглядят лица вражеских солдат, когда в бою встречаешься с ними в рукопашной. Лица врагов всегда кажутся безобразными. Я сначала растерялся. Начал что-то лепетать весьма интеллигентное. Но потом разозлился. Да кто ты, в конце концов, сказал я себе. Такая же мразь, как и эти? Хватит. И тут-то я и выпалил. Мол, все дело Неврастеника — липа. Мол, никакой группы нет. Мол, такую грязь можно развести для любого из нас. Мол, вообще все это напоминает времена Хозяина. И судя по всему, мы заметно тяготеем к нашему недавнему гнусному прошлому. И так далее в таком же духе. И наговорил бы я бог знает что еще, если бы меня не лишили слова. Я вернулся на свое место. Никто на меня не смотрел. Я уже не существовал для них. Я не оправдал их ожидания. Потом с последним словом выступил Неврастеник и его сообщники. Они все, разумеется, признали свои ошибки. Они все осудили мое выступление как враждебную провокационную вылазку. Просили не исключать их из Братии, ибо они не могут без нее. Клялись искупить свою вину на любом участке нашего строительства, куда их пошлет Братия, и т. д. Потом решали, как с ними поступить. Потом стали решать, как поступить со мной. Представитель Отдела сказал, что таким, как я, не место в Братии. На другой же день меня уволили. Почему меня не забрали, не пойму до сих пор. Впрочем, это никогда не поздно. Они ничего не забывают. Рано или поздно мы получим по заслугам. Они лишь откладывают возмездие до более подходящего момента. Они знают, когда следует взять. Им виднее.
Вчера по телевизору, говорит Кандидат, была грандиозная передача о машинном искусстве. Весь цвет нашей ибанской литературы, музыки, живописи и техники участвовал. А болтали ужасающие банальности. Все в один голос твердили, что машина не может заменить человека как творца произведений искусства. А примерами доказывали, что можно создать машины, которые будут писать стихи, рисовать картины и сочинять музыку не хуже людей. Мол, это все дает возможность лучше понять законы творчества и двинуться к дальнейшему расцвету и т. п. В этом деле, говорит Физик, есть аспект, о котором они, конечно, ни слова не вякнули: что власти оставят для людей, а что сочтут целесообразным передать машинам? И каким машинам? Машину можно построить так, что она будет сочинять романы в духе ибанического реализма. Как по-вашему, допустят у нас машины, которые будут рисовать в духе Мазилы? А кто будет заведовать машинами? Представляете картинку: правительство дает задание институту — сочинителю романов создать к будущей неделе сотню романов на такие-то и такие-то темы. И точно в срок романчики готовы. И никаких хлопот. В полном соответствии с требованиями теории и текущего момента. И сбудется затаенная мечта ибанских властей назначать в великие поэты, художники, композиторы проверенных и заслуженных лиц из своей же среды. Ох и драться же они между собой начнут за это. Будут распределять по рангам, говорит Кандидат. Пять романов и десять опер в год — Заведующему. По два романа и по три оперы в год — Заместителям. И так вплоть до низших чинов. Им — стишата, рисуночки, песенки. Шутки шутками, говорю я, но тут у них есть одна здравая мысль: машинизация искусства позволяет лучше разобраться в законах творческой деятельности. Возможно, говорит Физик. А что это даст? Что, мы благодаря этому научим наших писателей (а их — сто тысяч, как минимум!) сочинять лучше Шекспира, композиторов (а их сколько?!) — лучше Бетховена, художников (а их, этих, сколько?!) — лучше Рафаэля?! Неужели ты думаешь, что уровень искусства зависит от способа и глубины познания его законов? Да и в этом ли действительные законы творчества? Абстрактно рассуждая, говорит Кандидат, человека можно заменить машиной в любом деле, какое он делает. Мыслима даже машина-муж. А машину-вождя даже я берусь построить. Но люди-то все равно остаются. А у них — интеллектуальные и творческие потенции. И свои проблемы. И разные проблемы. Одни у начальства, другие у нас с вами. Одни у одной группы начальства, другие — у другой. В общем, все эти передачи исключительно для засирания мозгов рядовых идиотов нашего века. Пыль в глаза пускают. Внимание отвлекают. А в это время потихоньку душат талантливых писателей, художников, архитекторов, композиторов. Но есть же в этом хоть что-то положительное, говорю я. Конечно, говорит Физик. Только слово «положительное» тут не подходит. Просто в этой области живет и самоутверждается определенная масса людей. Делаются какие-то открытия и изобретения. Это влияет на общее состояние культуры. Это банально. И совсем на другую тему. С этой точки зрения даже космические исследования имеют какое-то «положительное» значение. Обидно, говорит Кандидат, такие средства вкладываются, выдающиеся умы работают, и все лишь для того, чтобы посредственнейшие проходимцы могли со временем сочинять сверх-посредственнейшую белиберду с помощью сверхгениальнейших сооружений. Творческие потенции людей, говорю я, все равно найдут себе выход в чем-то другом, если не в искусстве. Разумеется, говорит Физик. В бюрократии, карьеризме, стукачестве, трепачестве, надзоре, пресечении. И отчасти — в плясках и хоровом пении. Впрочем… А я вот обдумываю свою идею искусственного мужа, говорит Кандидат. Представляете, какой взлет науки и техники нужен для этого! Зато какие мужья пойдут! Получку не пропивают. В очередях стоят часами. По бабам не бегают. Дома — никаких склок. А нас куда? — спрашиваю я. Нам, говорит Кандидат, остаются высшие функции, в которых машина не может заменить человека: проектировать и усовершенствовать механических мужей, сидеть на собраниях и принимать резолюции, осуждать и, самое главное, обслуживать механических мужей в момент исполнения ими супружеских обязанностей. Красота, говорит Физик, зато законы этого самого дела мы познаем с необычайной глубиной. А что касается наших потребностей — будем заниматься онанизмом. Да здравствует прогресс науки и техники, сказал Кандидат. Послушайте, с этими тараканами надо что-то делать! Они сожрали рукав у моей нейлоновой куртки!!
Пришла Она, и мы отправились в наш кабинет. Но по Закону Всемирного Свинства именно в этот момент заявился Поверяющий. Пришлось ставить бутылку и битый час выслушивать его бессвязную болтовню о том, какой он хороший. Не то что другие. Когда я вернулся, Ее лицо выражало скуку и желание спать. Она небрежно бросила тетрадь с моими записками на директорский стол и зевнула. Что за идиотская работа у тебя, сказала Она. Мне надоело. Надо с этим кончать. Послушай, вернись ты на старую работу. Напиши Им что-нибудь. Покайся. Пусти слезу. У нас это любят. Что тебе стоит?! Это же пустяки. У тебя будет хорошая работа. Вступим в кооператив. У меня кое-что есть. Папа подкинет. Займем. Сделай это ради меня. Пожалуйста! Как мы заживем! Ладно, сказал я. Я подумаю. Только вряд ли Они меня возьмут обратно. А ты попробуй, сказала Она. Я уверена, возьмут. Потом я спросил о своей писанине. Она сказала, что ничего не понимает. Слишком уж это все заумно. Верно, сказал я. Я сам вижу, что это дело надо забросить. Дилетантство это. Если уж такими проблемами заниматься, так надо становиться профессионалом. Человечество не первый год существует. И умники вроде меня водились и в прошлом в большом количестве. И наверняка додумались до всего задолго до моего появления на свет. Ты молодец, сказала Она. Я тебя люблю. Мне хорошо с гобой. И мне, сказал я. И мы были счастливы. В конце концов, годы страданий и раздоров стоят минуты счастья. Ладно, сказал я. Завтра же зайду в ИОАН.
В ИОАНе мне сказали, чтобы я не смешил людей. Мол, мне предоставляли возможности, по я их не использовал. Теперь поздно. Вообще-то говоря, они проконсультируются с кем следует. Но надежды мало. Если, конечно, я сумею доказать всем, что осознал, тогда может быть. В общем, зайди через недельку. По дороге на квартиру я ругал себя последними словами. И мне было стыдно. Потом я вспомнил о Ней. И говорил себе: что ты в Ней нашел? Таких баб кругом сколько угодно. И получше. Но я тут же ловил себя на
