Поднялся и Кузнецов:
— А говоришь — авария!
— Да разве я про машину? — Симагин в сердцах швырнул зажатые в кулак концы в кабину.
Он был высок, худощав, горбил покатые плечи. Русая прядь вольготно лежала у него на лбу, отчего все лицо его с острым с горбинкой носом и узенькими щелочками веселых глаз казалось насмешливо- лукавым. — Что машина! У меня и не такие балалайки скрипками пели! О жизни, о судьбе своей слезы лью, — горестно сказал он. — Да… Кручу, брат, баранку.
— Ну что ж, работа неплохая, — заметил Алексей, с интересом разглядывая машину.
— А жить на что? — раздраженно спросил Симагин. — Теперь что ни сопляк — то водитель, что ни студент — то с машиной. Ты-то, судья, еще не завел себе?
— Нет, — с сожалением вздохнул Алексей, — Куда мне!
— Заведешь, — усмехнулся Симагин. — Ишь, как глазами прилип! Вот я и говорю: кому не лень, тот и водитель, А я пока на «Волну» перешел, доездился! — Симагин достал из кармана пачку папирос, протянул ее Кузнецову: — Ну-ка, закури шоферских-то.
— Не курю, — качнул головой Алексей.
— Что так? Девичий румянец бережешь? — рассмеялся Симагин. — Впрочем, это дело хорошее, И мне врачи не велят, а не могу — привычка. В инвалиды зачислили врачи-то — ранение, контузия. Насилу до баранки допустили. Хватит, мол, отработал. — Симагин с откровенной усмешкой смотрел на Кузнецова. — А что кусать? В судьи вот разве податься?
— А выберут? — в тон ему спросил Алексей.
— Так ведь что ж, биография у меня прозрачная отца не знаю, мать не припомню…
— Куда уж прозрачнее!
— Войну прослужил на Балтийском флоте.
— И это плюс.
— Контужен.
— Совсем хорошо.
— Да ты, никак, шутишь, товарищ судья?
— Да ведь и ты не всерьез, товарищ шофер?
— Похоже, что так, — добродушно рассмеялся Симагин.
В это время хлопнула дверь подъезда, и Симагин, обернувшись, торопливо накинул на плечи замасленный флотский китель с неожиданно белым целлулоидным подворотничком и до блеска начищенными медными пуговицами.
К машине широкой, твердой походкой шла высокая полная женщина. Следом за ней лениво брел паренек лет тринадцати с забинтованной, на перевязи рукой. Он был очень похож на мать, но все в его розовощеком лице со вздернутым носом и капризно изогнутыми пухлыми губами еще не нашло своих окончательных черт, еще способно было к перемене. Пока же и при беглом взгляде о мальчике можно было сказать: балованный сынок.
Еще на ходу, коротко кивнув поклонившемуся шоферу, женщина начала распоряжаться, роняя громкие, торопливо произносимые слова:
— На перевязку, а потом в суд! — Это к шоферу. — Воля, сегодня ты сядешь со мной! — Это к сыну. — И не спорь, пожалуйста! Вот к чему приводят все эти твои шоферские увлечения! — И снова к шоферу: — Симагин, что с машиной? Надеюсь, мы можем ехать?
— Все в порядочке, все в порядочке! — поспешно опуская капот, отозвался Симагин. Кстати, Ангелина Павловна, вам к судье, а судья-то — вот он.
— Вы судья? — Ангелина Павловна порывисто обернулась к Алексею.
— Совершенно верно, судья, — кивнул Алексей, отмечая про себя, что, видимо, движениям этой женщины вообще свойственна этакая тяжеловесная порывистость, как голосу — громкость, а словам — повелительное наклонение. — Только здесь я не принимаю. — Улыбнувшись, Алексей повел вокруг себя рукой, давая понять, что улица не самое подходящее место для беседы с судьей.
— Вы очень молоды для судьи, — устремляя на Кузнецова пристальный, строгий взгляд, решительно заявила Ангелина Павловна. — Ах да, да, теперь я вспоминаю… Когда мы с Гриней… Гриня — это мой муж… ознакомились с вашей биографией, я сразу же сказала: слишком молод. Правда, я голосовала за вас, но год вашего рождения… чуть ли… чуть ли не…
— Тысяча девятьсот двадцать шестой, — подсказал Кузнецов.
— Да-да, вот именно! Этот год все время стоял перед моими глазами.
— Согласитесь, — смеясь, сказал Алексей, — что у меня нет серьезных оснований сетовать на свой возраст.
— Да, но зато у меня есть основания. И не только у меня одной…
— Вот как? Простите, но мы даже незнакомы, — сухо заметил Кузнецов и представил себя со стороны — каким стоял он сейчас перед этой чем-то раздраженной женщиной: в рубахе с расстегнутым воротом и завернутыми рукавами, с пиджаком, переброшенным через плечо. Но отступать уже было поздно. Тогда, словно разговор этот происходил не на улице, а у него в кабинете, Алексей выпрямился и, представляясь, назвал себя: — Алексей Николаевич Кузнецов.
— Ангелина Павловна Мельникова, — внушительно произнесла женщина. — Вижу, вижу, что эта фамилия вам ничего не говорит, а между тем…
— Напротив, ваша фамилия говорит мне очень многое, — возразил Алексей. — Вы жена профессора Мельникова, хирурга Григория Семеновича Мельникова, который оперировал и спас мою мать.
— Ах да, да, Гриня рассказывал мне что-то об этом. Вот видите, он спас вашу мать. Он спас и спасает сотни человеческих жизней, а тем временем его единственного сына избивают, калечат, преследуют хулиганы. Вот, полюбуйтесь! — Мельникова повела глазами в сторону сына, который, стоя возле машины, со скучающим лицом бил носком ботинка по упругой покрышке переднего колеса. — Он избит, у него серьезно повреждена рука. Понимаете ли вы, что это значит: у мальчика, делающего замечательные успехи в игре на скрипке, сломана рука! Я в отчаянии. Через две недели ему предстоит выступать в школьном концерте, а он не может пошевелить даже пальцем.
— «Концерт, концерт»! — досадуя на мать, неожиданно вступил в разговор Володя. — Тут игры на кубок района на носу, а ты про концерт!
— Замолчи! Сейчас же замолчи про этот свой отвратительный волейбол! — прикрикнула на сына Мельникова. — И запомни: с этим покончено раз и навсегда. Довольно, урок получен! И если ты останешься на всю жизнь калекой, то… то…
На глазах у Ангелины Павловны появились слезы, и гневное, осуждающее выражение исчезло с ее лица. Теперь перед Алексеем стояла глубоко огорченная, растерявшаяся мать, которая обращалась к нему, судье, за помощью и сочувствием.
— Мы подали в суд на хулигана, — тихо сказала она. — Нельзя же так… Я уже не говорю, что неделю назад нас страшно обокрали, — нет, об этом я уже не говорю. Но бить, бить моего мальчика я не дам никому!
— Успокойтесь, Ангелина Павловна. — Кузнецов участливо взглянул на Мельникову. — Ко мне еще не поступало ваше заявление, но обещаю, что…
— А я не хочу, не хочу никакого суда над Колькой Быстровым! — с внезапной горячностью крикнул Володя. — И я просил тебя, мама, не подавать никакого заявления! Зачем ты подала? Ну зачем ты это сделала?
