императрица проходила мимо него, и добавил, но так тихо, чтобы услышала только она: – Каждая минута, проведенная не с вами, потрачена зря.
Императрица улыбнулась ему из-под длинных ресниц и вышла из комнаты, уводя за собой дам. В гостиной она грациозно опустилась на диван и пригласила Гизелу сесть рядом.
Графиня Фестетич подошла к фортепиано и начала тихо играть; вторая фрейлина вышла из комнаты, и на какое-то время Гизела осталась с императрицей фактически наедине.
– Расскажи мне о себе, дитя, – попросила императрица. – Сегодня, когда я упомянула твое имя, кто-то сказал мне, что тебе нелегко живется с тех пор, как умерла твоя мать.
– Да… нелегко, – подтвердила Гизела.
– Мне очень жаль, – искренне посочувствовала императрица. – Наверное, следовало бы пригласить сюда и твою мачеху, но мне этого так не хотелось. Мужчины гораздо приятней в обществе, когда рядом нет их жен.
– Я рада, что ее здесь нет, – призналась Гизела. – Это был прекрасный вечер. Никогда не думала, что люди могут быть такими.
– Какими? – не поняла императрица.
– Такими… веселыми, такими… непринужденными, – с трудом подбирала слова Гизела. – Я ожидала, что все здесь… чопорные и важные… Боюсь, я не могу объяснить это словами.
– Я тебя прекрасно поняла, – заверила ее императрица. – Ты бы только видела, как проходит дворцовый бал в Вене. Сколько формальностей, напыщенности, монотонности! И как это все утомительно! Иногда мне кажется, что я должна закричать во весь голос, чтобы не умереть от скуки.
В голосе императрицы звучали неподдельные нотки горечи.
– Так вот почему вы приехали в Англию, – сказала Гизела.
– Это только одна причина, – призналась императрица. – Здесь я могу чувствовать себя свободным, обыкновенным человеком. Графиню Гогенемз можно воспринимать не очень серьезно и обращаться к ней без помпезности. Но, конечно, главная причина моего приезда в эту страну – любовь к охоте. Сегодня был неудачный день. Завтра мне больше повезет, и я чудесно проведу время, как никогда…
– Вам бы следовало быть осторожней, чтобы не навредить себе, – предостерегла Гизела.
– Завтра не придется ничего остерегаться, раз капитан Миддлтон рядом, – ответила императрица. – Полковник Хант – старая дамочка. Он слишком медлителен. Когда я скачу за Бэем, я могу позволить себе мчаться во весь опор и в то же время остаюсь в полной безопасности. Это прекрасное чувство, ты со мной согласна?
– Да, конечно, согласна, – улыбнулась Гизела.
– Мы с тобой понимаем друг друга, – слегка усмехнулась императрица. – Возможно, попозже я попрошу тебя об одном одолжении. Не знаю, согласишься ли ты.
– Я все для вас сделаю, – порывисто отозвалась Гизела.
Императрица улыбнулась и мягко дотронулась до ее руки. Как раз в этот момент в комнату вошли мужчины. Императрица поднялась и отвела в сторону сквайра Мазгрейва. Они прошли в дальний конец гостиной и сели на диван, где никто их не мог услышать.
Гизела сразу забеспокоилась. О чем могла говорить императрица с ее отцом? И о каком одолжении она хочет попросить? Гизела не кривила душой, когда сказала, что все сделает для этой прелестной женщины, которая ворвалась в ее жизнь, словно падающая звезда. В то же самое время она опасалась, что, несмотря на обещание сквайра, императрица узнает от него то, что может заставить ее отвернуться от Гизелы с отвращением.
Джентльмены, пришедшие в гостиную, заняли Гизелу разговорами, но она слушала только вполуха, а сама все время следила за императрицей и сквайром, ломая себе голову, о чем они могут говорить, и чуть- чуть успокаивалась, слыша, как они то и дело тихо смеются. Наконец, когда она почувствовала, что больше не в состоянии терпеть неизвестность, их беседа закончилась, и они присоединились к остальной компании.
– У нас сегодня должна быть музыка, – заявила императрица. – Рудольф, вы споете нам?
– Только если все будут подпевать, – ответил принц.
– Ну конечно! – согласилась императрица. – Выберите что-нибудь, чтобы мы хором подпевали.
Графиня Фестетич уселась за фортепиано, и вскоре все весело распевали студенческие разухабистые застольные песенки, такие привязчивые, что можно было подтягивать мелодию, даже не зная слов. Потом они обратились к старым английским балладам и современным песням – забавным, сентиментальным и таким зажигательным, что граф Ганс Лариш не устоял на месте и экспромтом протанцевал танец под одну из них.
В конце каждой песни все хлопали в ладоши, но больше всех просила продолжать сама императрица. Было так весело и так не похоже на все, что до сих пор знала Гизела, что она с трудом поверила своим глазам, увидев стрелку часов на цифре «одиннадцать».
Императрица поднялась.
– Мне кажется, нам пора отправляться на покой, если мы хотим завтра пораньше встать. Место сборов охотников в нескольких милях отсюда, поэтому нам нельзя запоздать с выездом.
– Мне еще не доводилось видеть, чтобы вы опоздали на охоту, мадам, – заметил принц Рудольф.
– Это потому, что я просыпаюсь в радостном волнении, словно жду свой первый бал, – сказала императрица. – Только летом на меня нападает лень, когда нет причин рано вставать.
– «Коня, коня! Венец мой за коня!»[4] – процитировал принц.
– Как там у вас говорится о Джоне Пиле? – спросила императрица, обернувшись к сквайру. – «Звук рога поднимал его с постели». Вот и со мной так каждый день, когда я на охоте.
– Разрешите пожелать вам удачной погони завтра, мадам, – произнес сквайр, склонившись над ее рукой.
– Благодарю, – ответила императрица. – А сейчас, прежде чем вы покинете нас, я хочу предложить вам выпить еще вина, пока я отведу вашу дочь наверх за накидкой. Мне нужно сказать ей пару слов.
Сквайр удивился, а императрица тем временем увлекла Гизелу из комнаты и поднялась с ней по широкой лестнице. Оказавшись наверху, она повела гостью в другую комнату, такую же большую, как та, в которой Гизела оставила свою накидку, когда приехала, но еще красивей. Это, по всей видимости, была спальня императрицы. У подножия кровати с балдахином раскинулся ковер из горностая и соболя, огромные вазы с гвоздиками и лилиями стояли на туалетном столике рядом с целой армией хрустальных флакончиков с золотыми и бриллиантовыми пробками. Гизела с любопытством взглянула на них и удивилась про себя, каково может быть их содержимое.
Перед камином был расстелен белый ковер из овечьих шкур, и, когда императрица опустилась в низкое кресло, Гизела примостилась у ее ног.
– Послушай меня, дитя, – произнесла императрица. – Я уже говорила тебе сегодня вечером, что хочу попросить об одолжении. Речь идет об одной моей идее – совершенно сумасшедшей и невероятной, и тем не менее если ты согласишься, то может получиться довольно забавно.
– Я все сделаю для вас, мадам, что бы вы ни попросили, – заверила ее Гизела.
– Погоди! Погоди, пока не узнаешь, о чем я прошу, – ответила императрица. – Во-первых, хочу сказать, что я поговорила о тебе со сквайром. Он сказал мне, что ты знаешь о том, что он не твой отец.
Гизела окаменела. Итак, сквайр все-таки выдал ее тайну. А она умоляла его ничего не говорить, что могло бы оскорбить память о матери.
– Нет, нет! – поспешила ее успокоить императрица. – Не смотри так. Он не виноват. Я сама рассказала ему правду. Видишь ли, в первый раз, как я увидела тебя, я сразу поняла, кто твой отец.
– Так вы знаете! – воскликнула Гизела. – Но откуда? Я хочу сказать… отец… сквайр… говорит, что не знает…
– Теперь он знает, – улыбнулась императрица.
– Тогда пожалуйста… прошу, скажите мне, кто был мой отец, – взмолилась Гизела и тут же добавила: – Вы не шокированы, мадам? Вас не оскорбило, что я… всего-навсего… дитя любви?
– Оскорбило! – рассмеялась императрица. – Как я могла оскорбиться, когда узнала сегодня вечером то, что заподозрила, едва тебя увидев, – ты ведь в действительности моя сводная сестра!
С минуту Гизела смотрела на нее, лишившись дара речи. А потом, пока она пыталась вымолвить хоть
