— Ах, да, — сказала она жестко, — на вас ведь наложена метка! Об этом я слышала, сударь! Шельму всегда отметят!
При этом новом оскорблении, так внезапно брошенном ему прямо в лицо, кавалер ордена Почетного Легиона попытался было в негодовании встать, но силы изменили ему; уничтоженный, он снова упал на стул рядом с ней.
— Бедный ягненочек, до чего же он расстроился, — вполголоса сказала она, злобно посмеиваясь; затем, помолчав немного, резко заговорила:
— О, вы, конечно, никак не ожидали моего посещения, визита «гражданки Изидор». С этого дня, барон, вы того и гляди начнете верить в привидения. Возможно даже, что до вас еще труднее будет добраться, чем теперь. Конец тогда аудиенциям! Вас уже не застать будет дома. Ну, так я пришла сюда не для того, чтобы выразить свое восхищение той прекрасной речью, которую вы произнесли в Люксембургском дворце несколько дней тому назад. Стоя на этой трибуне, вы, великолепный оратор, с поразительным красноречием — не могу не отдать вам должное! — рассуждали о ниспосланном нам свыше государе, которому вы служите, и, дабы еще больше превознести его и блеск его короны, сочли уместным, прежде чем под гром аплодисментов и крики одобрения вернуться на скамью сенаторов, сочли уместным и пристойным, говорю я, упомянуть о благоденствующем народе, народе, осыпанном свободами и всяческими льготами, который столь неблагодарен по отношению к милостивому своему монарху, что готов завтра, как и сегодня, снова ринуться на Лувр и на Тюильри; засим, напомнив на свой лад сорок восьмой и девяносто третий, попеременно то негодуя, то угрожая, то призывая, вы пророчески воздели руки к небу и, содрогаясь от ужаса, указали там, вдали, на горизонте на некий призрак — покинувший свою могилу красный призрак! Боже мой, до чего же этот призрак — удобное пугало! Без него ваша речь не удалась бы так. Какое — счастье, что он был тут как тут, этот добрый малый, и вы смогли преподнести его ученому собранию и имели полную возможность провозгласить в заключение, что настало время доказать всем — и демагогам и консерваторам, — что тот, кого избрали семь миллионов французов, необходим сейчас более, чем когда?либо, и что он должен и сумеет снова, еще раз, спасти общество, поколебленное в своей основе, спасти семью, спасти религию, а главное — все остальное— спасти их с помощью ружей, сабель, пушек, с помощью Мазасской тюрьмы, ссылки в Кайенну и переселения в Лам- брессу. Браво, дорогой мой, вы произнесли прекрасную речь. Покойный ваш дружок Сент — Арно[4] и Морни[5], с которыми вы вместе обделывали дельце в пятьдесят первом году[6], должны были задрожать от радости в своих могилах, ну, а уж других ваших сообщников по государственному перевороту, которые еще живы, вы просто осчастливили; да, вы немало порадовали тех из ваших бескорыстных товарищей, которые, ничего не потеряв при этом, оказались в таком выигрыше второго декабря. Скажите?ка, за подобные речи, как видно, здорово платят? Вы думаете, я из любопытства спрашиваю? Хотя бы и так… Но, кроме того, мне еще интересно было бы услышать от вас, человека, к которому обращаются в третьем лице, как к его величеству; который так прославился твердостью своей руки, что никто в наши дни, как полагают в высоких сферах, не может сравниться в этом с ним; чей язык ныне терзает тех, на кого когда?то сыпались удары его дубинки; который так ополчается на чернь, громогласно требуя предоставить слово ружьям, — именно от вас мне и хотелось бы услышать, из какого же высокого рода происходите вы сами — королевского, императорского или, может быть, папского? Ну, так как же, сенатор? Отвечайте!
И старая женщина в нищенском платье сурово и испытующе смотрела на старика, облаченного в расшитый золотом мундир.
После нескольких тщетных попыток взять себя в руки ему накоаец удалось овладеть собой и взглянуть ей в лицо; но его тотчас же охватила невыразимая дрожь; она это заметила.
— Да, — сказала она, поднимаясь, — ты не ошибаешься
Он отшатнулся.
Тогда, откинув назад свои седые волосы, она нагнулась к самому его лицу:
— Это я! Узнаешь меня?
Ответа не последовало.
— Ну?
Он попытался пролепетать что?то.
— А! — сказала она. — Судя по тому, как ты смущен, как ты пристыжен, я вижу, ты узнал меня под этими морщинами. Семьдесят лет не виделись мы с тобой. Завтра, быть может еще и сегодня, нам предстоит расстаться с жизнью — ибо мы довольно уже пожили, и ты и я. Так разве не время было прийти к тебе потребовать отчета? Я не хотела умереть, предатель, пока не сделаю этого!
Он задрожал как лист, и вся кровь, которая еще оставалась в его жилах, легким румянцем окрасила бледные, пергаментные щеки.
— Выслушайте меня, — пролепетал он наконец, — выслушайте меня…
— Молчи! Когда ты выслушаешь меня, можешь тогда оправдываться — я рассмотрю твои доводы. Мне кажется справедливым, чтобы хоть несколько минут народ моими устами потолковал бы с тобой и о тебе, тебе, который вот уж пятьдесят лет как все толкует — если и не с ним, то о нем, во всяком случае… Потише, ваше высочество, да ну же, не волнуйтесь так. И не сопротивляйтесь! То, что я собираюсь рассказать тебе, — история, история, правда, давняя, но у меня прекрасная память, и я ничего не забыла из того, что должна напомнить тебе. Слушай же, я начинаю.
В девяносто четвертом году, десятого термидора, Абель Лоис, шляпочник из предместья Антуан, любимый оратор якобинцев, ждал казни на эшафоте вместе с побежденными членами Коммуны и членами Конвента. В этот раз его помиловали, и вместо того, чтобы умереть вместе с Кутоном, Сен — Жюстом и обоими Робеспьерами, он сложил свою голову в третьем году после прериаля вместе с Бурботтом, Субрани, Гужоном, Роммом и другими — последними монтаньярами. Он умер со словами: «Да здравствует Республика!», еще раз подтвердив этим предсмертным возгласом ту священную любовь, которая одушевляла всю его жизнь. О, вот это — отец, и можно, я полагаю, считать свое происхождение истинно благородным, если ведешь род от этого санкюлота, этого воплощения честности, ибо он?то был честен. О двух малолетних детях, оставшихся после его смерти круглыми сиротами, ибо мать их умерла еще раньше, об этих двух детях, из которых одна была женского пола, но вела себя всю жизнь мужественно, а другой — мужского, но оказался бабой, в девяносто пятом году им было — одной семь, а другому— девять, — об этих детях многое можно было бы рассказать, будь у меня на то время и охота, но сейчас я могу и хочу лишь в самых кратких чертах напомнить некоторые поступки, ознаменовавшие жизнь каждого из них. Я, Элен, которую так же, как, впрочем, и старшего ее брата, приютила одна якобинская семья, во времена Империи вышла замуж за Гектора Изидора, мостильщика из предместья Марсель. Он любил свою родину, этот патриот. И потому, как ни страстно он желал падения корсиканца, он все же вместе с Монсе[7] пошел сражаться на холм Монмартра. Увы! Он пал, неизвестный солдат, изрешеченный русской картечью, и последний крик его, услышанный казаками и калмыками, которые пришли к нам для того, чтобы восстановить геральдические лилии, был тот же самый, что испустил когда?то на эшафоте умирающий якобинец. Они очень любили бы друг друга, эти двое неподкупных, если бы им пришлось познакомиться, — ведь сердца их пылали одной и той же верой!.. Дочь человека, казненного на гильотине за свободу, жена человека, отдавшего свою жизнь за родину, до конца верная их памяти, воспитала двух своих сыновей, — из которых младший в ту пору был еще грудным, — согласно велениям чести и законам добродетели. Она учила их всему, что знала сама, во что сама верила. И вот что лежало в основе ее воспитания: «То, чем владеют деспоты, — все это украдено у народа». Школьник, который знает эту истину, стоит большего, чем избиратель, которому она неизвестна; и потому, когда настал тысяча восемьсот тридцатый год, Максимилиан, один из сыновей волонтера, был не из последних среди тех, кто ринулся на осаду Тюильри. Как и его дед в третьем году, как и отец в восемьсот четырнадцатом, он исполнил свой долг и, подобно им, принес в жертву свою кровь. Теперь он покоится под Июльской колонной, и я точно знаю место, где имя его вырезано на бронзе. Да будет он навеки благословен, отважный среди отважных. Мать оплакивала его… Но если пострадавшая мать и продолжает оплакивать его, все же она не без гордости может сказать: «Он принадлежит к тем, кто навсегда прогнал Бурбонов». О, уж он?то не опроверг пословицу: «Каков отец, таков и сын», и женщина, зачавшая его, без сомнения имеет полное право гордиться храбрецом, который умер, победив тиранию… В этом — увы! — ему повезло больше, чем младшему. Полный пламенного желания идти по стопам своих предшественников,
