В полевых условиях ремонтникам почти сразу же стало понятно, что следовать инструкции и не снимать запчасти с сильно поврежденных танков — смерти подобно. Иначе невозможно было достаточно быстро починить и вернуть в строй остальные машины. Техперсонал живо договорился отправить инструкцию в топку и сосредоточиться на том, чтобы любыми средствами и как можно быстрее вернуть в строй как можно большее число единиц техники. Один танк в бою стоил куда большего, чем два — в застывшей очереди на запчасти. Да и даже будь у нас вдвое больше грузовиков с запчастями, этого не хватило бы, чтобы обеспечить ремонт всех подбитых в боях танков.
Вдобавок категорически не хватало людей, чтобы заниматься канцелярской работой по поиску нужных запчастей. Было очевидно, что наилучшим источником последних являются вышедшие из строя машины. Таким образом, если танк получал попадание в погон башни (то есть в щель между башней и корпусом), то как башня, так и корпус получали повреждения, которые невозможно было устранить в полевых условиях. Тогда машину немедленно списывали, и ее трансмиссия, мотор, орудие и прочие детали шли на восстановление других машин. Решения подобного рода принимались на самом низком уровне — командирами ремвзводов, как тому и следовало быть, — и порядок этот шел на пользу всей дивизии.
Поскольку жили мы по «двойному британскому летнему времени» (которое на семь часов обгоняло восточное стандартное[22]), темнело только к половине двенадцатого ночи, что давало нам почти 18 часов светлого времени суток для работы. Вдобавок некоторые ремкоманды закрывали корму танков полунавесами, чтобы и после заката чинить вышедшие из строя моторы. Работа шла круглые сутки, и механики засыпали, едва им выдавалась свободная минута. Они знали, что только работой они могли поддержать своих товарищей на передовой — пехотинцев и танкистов.
После наступления темноты работать под брезентовыми навесами приходилось особенно осторожно. Малейший отсвет мог привлечь внимание низколетящего немецкого самолета-разведчика за несколько километров. Они всегда появлялись после заката, разведывали наши позиции (особенно в тылу, где шли ремонтные работы) и при малейшем признаке деятельности сбрасывали бомбы-бабочки.
В конце дня мы с майором Джонсоном и капитаном Рокмором собрались, чтобы составить список поступивших на СПАМ машин, запрос в рембат на запасные части и отдельно — список машин, не подлежащих восстановлению и разобранных на запчасти. Кроме того, экипажи тягачей-эвакуаторов Т2 подавали нам списки танков и любых других машин, оставленных на поле боя из-за серьезных повреждений, исключавших их восстановление. В списках указывались индивидуальный номер машины («W?номер»), ее координаты согласно карте и по возможности — краткое описание повреждений. По этим данным я составил наш первый отчет о боевых потерях, содержавший сведения слишком секретные, чтобы передавать их по радио. В число основных обязанностей офицера связи входила обязанность лично доставлять подобные отчеты в тыл, командиру рембата.
Было уже за полночь, когда мы со Смитом в полной темноте двинулись по дороге на Изиньи, чтобы доставить в штаб отчет о боевых потерях. Ехать пришлось, не включая фары, — даже затемненные «кошачьи глазки» могли навлечь на нас опасность. По счастью, военный полицейский перед мостом помог нам направить джип по центру дорожного полотна, чтобы мы ненароком не съехали со временного настила над проломом.
За мостом мы свернули к перекрестку с дорогой Изиньи — Эрель, находящемуся приблизительно в двух с половиной километрах впереди. Других машин видно не было, и мы держались середины дороги. Но на следующем перекрестке нас остановили двое военных полицейских. Они спросили, куда мы направляемся, — я объяснил, что в тыловое хозяйство дивизии. Старший из военных полицейских, капрал, объяснил, что ему приказано всех проезжающих через пост предупреждать, что немцы высадили воздушный десант где-то между Изиньи и перекрестком. Последний конвой со стороны Изиньи миновал пост 45 минут назад, еще до сообщения о десанте. Когда будет возвращаться в город следующий конвой — неизвестно.
Мы со Смитом решили обождать полчаса на случай, если в сторону Изиньи пойдет другой конвой, а тем временем обсудили план действий. Если вдоль дороги засели немецкие парашютисты, первой их целью будет захватить какую-нибудь американскую машину, чтобы получить средство передвижения. Скорей всего, они попытаются перегородить дорогу и захватить джип вместе с нами — то есть нетронутым. Заднее сиденье машины было снято заранее; вместо него стоял фанерный короб с документами — отчетом о боевых потерях, картами и прочим. Рядом с коробкой крепилась термитная граната. При угрозе плена я должен был сорвать чеку с гранаты, чтобы поджечь бумаги, и оставить джип.
Мы подождали немного и, не дождавшись конвоя, решили рискнуть и проехать «сквозь строй» — это было название, которое мы дали широкой, доходящей до 65—80 километров, полосе между передовой и дивизионными тылами. От перекрестка до батальонного лагеря у Изиньи было километров пятнадцать, и дорога здесь была прямая и узкая, обсаженная деревьями с обеих сторон. Мы гнали по середине дороги на максимальной скорости — для джипа, даже со снятым регулятором, она не превышает 105 километров в час. Чтобы не съехать с дороги, Смит следил за небом над деревьями, задрав голову, а я смотрел вперед и по сторонам на случай, если смогу заметить неладное. Вскоре наши глаза привыкли к темноте. Поразительно, как многое можно увидать даже в безлунную ночь! Мы уже не опасались столкнуться на дороге со встречным американским грузовиком — только с немецкими десантниками.
Километров через восемь я заметил впереди, в четырехстах метрах от нас, огонек в темноте: он неторопливо качался вверх-вниз, точно семафор на железной дороге. Смит притормозил, а я снял с предохранителя свой карабин калибра 7,62 мм, который заранее снял с его креплений на скобах над ветровым стеклом. Мы понимали, что ни один американский солдат не окажется настолько глуп, чтобы зажечь фонарик в здешних местах; мы даже сигарету ночами опасались закурить, не забравшись перед этим в крытый окоп! Значит, немцы.
По счастью, мы заранее обсудили, как нам быть в таком случае. Смит должен был сбавить ход, и если он будет уверен, что дорога впереди свободна, то я открою огонь, а он даст по газам, чтобы побыстрее удрать от противника. Если же дорога перекрыта, то он загонит джип в канаву на обочине, я рвану чеку термитной гранаты, и мы попытаемся уйти от погони полями, через живую изгородь.
Когда мы подъехали к источнику света поближе, тот погас. Я различил впереди очертания грузовика «Дженерал Моторс». Было ясно, что немцы тормознули грузовик, водителя убили, а теперь хотят захватить и джип! В темноте под бортом грузовика копошились смутно видимые фигуры. Когда одна из фигур неторопливо направилась к джипу, я понял, что противник тоже нас едва видит. Я неторопливо поднял винтовку к плечу и приготовился спустить курок.
И вот, когда до смутной фигуры оставалось шагов пять, я услышал:
— Эй, са-алдат, у тя-а дамкрата не на-айдется?
Такого тягучего южного акцента никакой немец изобразить не сумел бы.
— Какого черта ты тут фонарем размахиваешь, рядовой? — поинтересовался я. — Ты что, не понимаешь, что немцы десант высадили рядом с дорогой?
— Первый раз слышу! — ответил тот.
Солдат объяснил, что у их грузовика лопнула шина, а домкрата не нашлось, — должно быть, еще на десантном корабле они сменяли его у моряков на тушенку.
— Сэр, это вы что говорите — что фрицы парашютистов нам под бок сбросили?
Я не успел ответить, как солдат окликнул своего напарника; они запрыгнули в кабину, и грузовик сорвался с места, несмотря на лопнувшую шину. А меня пробил холодный пот при мысли, что я только что едва не пристрелил американского солдата.
Получив первый отчет о боевых потерях, майор А. К. Аррингтон был потрясен.
— Немцы перемалывают наши М4 на фарш, — заявил он. — Никакого проку от них. Купер, передайте капитану Рокмору, чтобы он забыл об инструкциях и пустил на запчасти подбитые машины, лишь бы СПАМ работал.
Он рад был услышать, что капитан уже занялся этим по собственной инициативе. Аррингтон передал
