системы, и сбрасывающие их на планету для поддержания гидростатического равновесия; партаки, несущие ужасное оружие мощнейшей разрушительной силы, с помощью которых РОТЭК способен защитить этот хрупкий мир от атак… извне. Когда?то на орбите обитало множество людей, но большинство из них ушло вместе с РОТЭК решать другие, труднейшие задачи: покорение адской планеты, которую мы называем Афродитой, но которой больше подходит ее прежнее имя — Люцифер — и озеленение безвоздушной луны Материнского мира. А теперь взгляните на это.
Детям показалось, что они, подобно огромной космоптице, перемахнули через плечо мира и далеко за вечно падающим лунокольцом увидели приближение чего?то невообразимо огромного, похожего на бабочку с крыльями размахом во много много много километров — чего?то настолько большого и сложного, что глаз отказывался его воспринимать. Оно величественно повернулось, солнечный свет упал на него определенным образом, и близнецы, а вместе с ними и все вокруг ахнули при виде засверкавшего паруса площадью три миллиона квадратных километров.
— Паруса, которых хватило бы, чтобы завернуть весь мир, — прошептал Адам Блэк, позволив затем своему голосу достигнуть драматической высоты. — Парусник Президиума, прибывающий к орбитальным пристаням РОТЭК. Год и еще один день назад он отправился в плавание из Метрополиса, имея на борту один миллион семьсот пятьдесят тысяч колонистов, погруженных в стазис в грузовых отсеках — и вот их путешествие подходит к концу. Они прибыли в наш мир. Они найдут его странным, непривычным, сбивающим с толку — точно таким же, каким его увидели отцы отцов наших отцов и матери матерей наших матерей. Некоторые из них умрут, некоторые вернуться домой, некоторые падут и опустятся на дно общества, но большинство, прибыв в транзитные города — в Посадку, Блерио и Белладонну — окинут мир долгим взглядом и подумают: мы приземлились в раю.
Бестелесная камера нырнула к земле, вниз, вниз, падая все быстрее, пока Лимаалу и Таасмин не показалось, что их размозжит в кашу о твердую землю. Костяшки пальцев у людей побелели, а Бабушка завизжала. Лампы снова зажглись. В из лучах плавали частички пыли. Адам Блэк шагнул из темноты и сказал: — Этим завершается наше путешествие к чудесам земли и небес, и мы возвращаем вас в целости и сохранности на терра фирма. — В конце вагона, впуская пыльный солнечный свет, распахнулись двери. Люди, выходящие под полуденное солнце, были очень молчаливы.
— Ну, что вы об этом думаете? — спросил Раэл Манделла своих детей. Дети не ответили. Они думали.
Голова Лимаала Манделлы была заполнена рушащимися планетами, беременными человечеством, вращающимися колесами света в тысячи километров в поперечнике, мешаниной форм, которые, казалось, не подчинялись никаким законам, и тем не менее поддерживали мир в рабочем состоянии, как хорошо смазанные часы, и его рациональная часть потянулась куда?то и обняла все, что он видел. Он понял, что и человеческая, и материальная вселенные функционируют в соответствии с фундаментальными принципами, и если эти принципы познаваемы, то равным образом познаваемы вселенные материи и разума. Он охватил весь Великий Замысел целиком и увидел его миниатюрные копии повсюду, где бы не остановился его взгляд. Все было постижимо, все поддавалось объяснению — не осталось никакой тайны и все вещи указывали внутрь.
Таасмин Манделла тоже взирала на чудеса земли и небес, но выбирала, скорее, путь тайны. Она увидела, что всякий порядок подчиняется высшим порядком, а эти высшие, в свой черед, повинуются разуму еще более прекрасному и громадному, и так по восходящей спирали сознания вплоть до вершины, на которой восседает Бог Панарх Непознаваемый: Невыразимый и Беззвучный как Свет, Чьи намерения можно понимать лишь гадательно, толкуя его Откровения, орошающие, словно некий сладчайший дистиллят, нижние витки змеевика сознания. Все вещи указывают вовне и вверх.
Раэл Манделла не мог знать, что он сотворил со своими детьми — ни в первые мгновения их жизни, когда проклял их семейным проклятием, ни сейчас, в Голографиуме Адама Блэка, когда проклятие дало ростки. Близнецы, казалось, были потрясены. Может быть, они узнали что?нибудь полезное. Если знание укоренилось в них, то два бушеля земляники и курица, потраченные им на образование, оказались весьма удачными инвестициями.
14
Вечером 21 авгтембря, в пятницу, в двадцать часов двадцать минут, в самый разгар бесконечной игры в «Эрудит», когда Дедушка Харан как раз собирался выложить слово «зооморф» с утраиванием очков, Бабушка вскочила и воскликнула:
— Время! Время! Мое дитя, о, мое дитя! — и метнулась в комнату, где плаценторий пульсировал и содрогался и распухал день за днем, час за часом в течение двухсот восьмидесяти дней, 7520 часов, и превратился в огромный пузырь сине–красной плоти.
— Что там такое, цветок моего сердца? — закричал Дедушка Харан. — Что случилось?
Не получив ответа, он поспешил вслед за женой и обнаружил ее в комнате — она стояла неподвижно, прижав ладони ко рту, и неотрывно смотрела на плаценторий. Искусственная матка содрогалась и сокращалась, а комнату наполняла отвратительная, невыносимая вонь.
— Время! — бормотала Бабушка. — Приходит мое дитя! Наше дитя! О, Харан! Муж!
Дедушка Харан втянул ноздрями дурной воздух. Черная жижа сочилась из плацентория, смешиваясь с питательной средой. Предчувствие большой беды сжало его сердце.
— Вон, — приказал он Бабушке.
— Но Харан… наш ребенок! Я, мать, должна быть с моим ребенком! — Она потянулась к овеществленному кощунству, занимавшему подоконник.
— Вон! Я, твой муж, приказываю тебе! — Дедушка Харан схватил жену за плечи, развернул ее кругом, вытолкнул из комнаты и запер за ней дверь. Бьющийся в судорогах плаценторий разразился отвратительной отрыжкой. Потрясенный Дедушка Харан подошел к нему поближе. Он постучал по сосуду. Плаценторий издал жалобный вой, как будто испустив струю газа под высоким давлением. Поверхность бельденовского сосуда вскипела пузырями, они лопались, распространяя невыносимое зловоние. Дедушка Харан закрыл нос и рот платком и ткнул в матку карандашом. Плаценторий содрогнулся и с кишечным звуком плюнул в воздух гнусной серой слизью. Он выбросил струю черной дурной жидкости с пузырями газов, лопнул посередине и умер. Сдерживая дыхания, чтобы не сблевать, Дедушка Харан исследовал распавшиеся останки с помощью карандаша. Он ни обнаружил ни малейших признаков того, что здесь когда?то был ребенок. Он нашел несколько сгнивших черных кусочков, напоминающих кожицу манго. Удовлетворившись тем, что ребенка, живого или мертвого, здесь не было, он вышел из комнаты и запер ее.
— Ужасная, богохульная вещь случилась здесь сегодня, — сказал он жене. — Покуда я жив, никто и никогда не войдет в эту комнату.
Он вышел из дома и зашвырнул ключ так далеко в ночь, как только смог.
— Мое дитя, Харан, мой ребенок — она жива, она мертва? — выпалила Бабушка. — Она… человек?
— Не было никакого ребенка, — сказал Дедушка Харан, глядя прямо перед собой. — Сердце Лотиан обманула нас. Матка была пуста. Совершенно пуста.
И здесь и сейчас он нарушил клятву, данную жене, и отправился в Б.А.Р. Оборванки, где и упился до бессмысленного состояния.
В тот сам момент, когда бабушка внезапно прервала игру в «Эрудит», Женевьеву Тенебра скрутил спазм мучительной боли. Они издала тихий, со всхлипом, стон и поняла, что время пришло.
— Дорогая, что?то не так? — спросил Гастон Тенебра со своего кресла у камина, где он сидел по вечерам, покуривая кальян и предаваясь греховным грезам.
Женевьева Тенебра содрогнулась от следующей схватки.
— Ребенок, — прошептала она. — Он двинулся.
— Ребенок, — сказал Гастон Тенебра. — Какой ребенок?
Женевьева Тенебра улыбнулась, превозмогая боль. В предвкушении этого самого момента она держала беременность в тайне в течение девяти месяцев.
