Осознав проблему, он пытался понять ее истоки. Переезд из Алабамы в Нью-Йорк плохо повлиял на Эмили; ей было уютно в праздности южного городка, с большой семьей и друзьями детства, а к жестким и одиноким нравам севера привыкнуть не удалось. Забота о детях и домашние хлопоты были ей в тягость. Скучая по своему алабамскому Парижу, в этом пригороде она не завела друзей. Читала только журналы и детективы. Душевную пустоту заполнили искушения выпивки.
Обнаружив эту слабость, он стал смотреть на жену другими глазами. Он заметил приступы необъяснимой раздражительности, порой в пьяном запале она впадала в недостойную ярость. Он открыл в Эмили подспудную грубость, которая противоречила ее природной скромности. Она лгала о своем пьянстве, обманывая его с неожиданной изворотливостью.
Потом произошел несчастный случай. Примерно год назад, возвращаясь вечером с работы, он услышал крики из детской. Он увидел, что Эмили держит младенца, мокрого и голого после купания. Она уронила девочку, хрупкая, такая хрупкая головка ударилась о край стола, по тонким волоскам струилась кровь. Пьяная Эмили рыдала. И, баюкая раненого ребенка, столь бесконечно драгоценного в эту секунду, Мартин представил, какой кошмар ожидает их в будущем.
На следующий день Марианна чувствовала себя хорошо. Эмили поклялась, что никогда больше не притронется к выпивке, и несколько недель ходила трезвой, холодной и удрученной. Затем постепенно начала снова — нет, не виски, не джин, а изрядные дозы пива, шерри или иностранных напитков; однажды он наткнулся на шляпную картонку с бутылками из-под ментолового ликера. Мартин нашел надежную служанку, и она ловко управлялась с хозяйством. Вирджи тоже была из Алабамы, и Мартин так и не решился сказать Эмили, сколько принято платить прислуге в Нью-Йорке. Пьянство Эмили теперь хранилось в полной тайне — она выпивала до того, как он возвращался домой. Последствия обычно бывали почти неуловимы — неуверенность движений или мешки под глазами. Крайности, вроде бутерброда с перцем, были редки, и Мартину не стоило волноваться, когда дома была Вирджи. Но все же беспокойство не исчезало никогда — предчувствие неведомой катастрофы не отпускало ни на минуту.
— Марианна! — позвал Мартин: одно воспоминание о том случае требовало уверенности. Девочка, невредимая, но не менее дорогая ему, вошла вместе с братом на кухню. Мартин продолжал готовить. Он открыл банку супа, положил на сковородку две отбивные. Затем сел за стол, посадил Марианну на колени и стал играть с нею в лошадку. Энди глядел на них, раскачивая зуб, шатавшийся уже целую неделю.
— Энди-сладкоежка, — позвал Мартин. — Что, эта тварь все еще у тебя во рту? Иди-ка сюда, папа посмотрит.
— У меня есть веревочка, и я его выдерну. — Мальчик вынул из кармана спутанную нитку. — Вирджи сказала привязать ее к зубу, а другим концом к дверной ручке и шмякнуть дверью.
Мартин достал чистый носовой платок и осторожно потрогал зуб.
— Сегодня вечером этот зуб вывалится у Энди изо рта. Иначе, боюсь, у нас в семье появится зубное дерево.
— Что?
— Зубное дерево. Ты будешь есть и проглотишь зубик. И он пустит у бедного Энди в животе корни, а потом вырастет зубное дерево с маленькими острыми зубками вместо листьев.
— Да ну, папа, — Энди крепко ухватил зуб перепачканными пальцами. — Нетути таких деревьев, не видал я таких.
— Таких деревьев нет, я таких не видел.
Неожиданно Мартин напрягся. По лестнице спускалась Эмили. С внутренним трепетом обняв сына, он прислушивался к неуверенным шагам. Когда она вошла, по движениям и угрюмому лицу Мартин понял, что она опять прикладывалась. Эмили начала шарить по ящикам и накрывать на стол.
— «В таком состоянии»! — У нее заплетался язык. — Вот как ты со мной разговариваешь. Не думай, что я забыла. Я помню все гадости, которые ты сказал. Не воображай, что я забыла.
— Эмили, — взмолился он. — Дети…
— Вот именно — дети! Думаешь, я не вижу твоих грязных уловок. Спустился сюда, и детей против меня настраиваешь. Не воображай, что я ничего не вижу и не понимаю.
— Эмили! Прошу тебя, иди наверх.
— Ага, а ты тут будешь настраивать моих детей… моих собственных детей… — Две большие слезы быстро сползли по ее щекам. — Настраивать моего мальчика, моего Энди, против матери.
В пьяном порыве Эмили рухнула на колени перед испуганным ребенком. Схватив его за плечи, она удержала равновесие.
— Энди мой, ты ведь не будешь слушать вранье твоего отца? Не будешь верить? Скажи, что тебе говорил отец, когда я была наверху? — Смущенный, мальчик взглянул на отца. — Скажи мне. Мама хочет знать.
— О зубном дереве.
— Что?
Ребенок повторил, и она откликнулась с ужасом недоумения:
— О зубном дереве! — Она покачнулась, и крепче схватила ребенка за плечи. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но, послушай, Энди, с мамой ведь все в порядке, правда? — По ее лицу текли слезы, и перепуганный Энди отстранился. Схватившись за край стола, Эмили поднялась.
— Вот видишь! Ты настроил против меня моего ребенка.
Марианна заплакала, и Мартин взял ее на руки.
— Ладно, своего ребенка можешь забрать. Ты с самого начала показывал, кто тебе дороже. Я не против, но, по крайней мере, оставь мне моего мальчика.
Энди пробрался поближе к отцу и тронул его за ногу.
— Папа, — жалобно позвал он.
Мартин подвел детей к лестнице.
— Энди, возьми Марианну, папа скоро к вам придет.
— А как же мама? — шепотом спросил мальчик.
— С мамой все хорошо. Не волнуйся.
Эмили всхлипывала за кухонным столом, уткнувшись лицом в локоть. Мартин налил кофе и поставил чашку перед ней. От ее прерывистых рыданий ему становилось не по себе; такие всплески чувств, что бы их ни вызывало, трогали его. Сам того не желая, он погладил ее темные волосы.
— Сядь и поешь супа. — Она подняла на него невинный умоляющий взгляд. То ли от того, что мальчик отстранился от нее, то ли от прикосновения Мартина ее настроение изменилось.
— Ма-мартин, — всхлипнула она. — Мне так стыдно.
— Ешь суп.
Повинуясь, она стала глотать суп, сдерживая рыдания. Выпив вторую чашку, она, не сопротивляясь, поднялась за ним в спальню. Теперь она была покорной и молчаливой. Он положил на постель ее ночную рубашку и собирался выйти, но тут на нее снова нахлынула печаль, пьяный приступ.
— Он отвернулся. Мой Энди посмотрел на меня и отвернулся.
От раздражения и усталости его голос окаменел, но он с опаской произнес:
— Ты забываешь, что Энди еще маленький… Он не может понять смысл таких скандалов.
— Я закатила скандал? О, Мартин, неужели я устроила скандал на глазах у детей?
Ужас на ее лице невольно тронул и удивил его.
— Ерунда. Надевай рубашку и ложись спать.
— Мой сын отвернулся от меня. Энди посмотрел на свою мать и отвернулся. Дети…
На нее вновь нахлынула пьяная грусть. Мартин пошел к двери:
— Бога ради, ложись. Завтра дети ничего и не вспомнят.
Он надеялся, что так все и будет. Но сможет ли скандал так легко изгладиться из памяти или останется в подсознании и всплывет много лет спустя? Мартин сам не знал, и от этого ему стало тошно. Он подумал об Эмили: как неловко будет ей завтра утром — просветы воспоминаний, вспышки из смутного мрака стыда. Она позвонит ему в Нью-Йорк два, а то и три или четыре раза. Мартин предвидел свое смущение — не подозревают ли чего-нибудь сослуживцы. Ему казалось, что секретарша давно предвидела беду и жалеет его. Он пережил минутное непокорство судьбе; жену он ненавидел.
Войдя в детскую, он закрыл дверь и впервые за вечер почувствовал себя в безопасности. Марианна
