Мое личико, очевидно, перекосилось от ужаса, потому что папенька взял меня на руки и любовно прижал к себе. Затем, сдвинув книги в сторону, усадил меня прямо на стол.
— Как бы ни было страшно, Катерина, на страницах этих книг содержатся истины, забывать о которых преступно. Эти истины тебе только предстоит познать.
— Мне? — дрожащим от испуга голоском переспросила я. Разве папенька сам не сказал мне, что в этих книгах — ересь, а «ересь» — очень страшное слово?
— Послушай-ка… — Папенька присел передо мной на корточки, так что наши лица оказались напротив, и заговорил с таким жаром, какого я никогда не слышала в его обычно ласковом голосе:
— Ты родилась девочкой. Наша жизнь такова, что в другом месте ты обреталась бы где-нибудь на навозной коровьей подстилке.
Я непонимающе уставилась на него. Дома меня все любили, даже баловали. Я и понятия не имела, что с другими девочками обращаются гораздо хуже.
— Твое «единственное предназначение», то бишь твой брачный возраст, уже не за горами. Если тебе посчастливится отхватить, что называется, удачную партию, тебя любой похвалит за то, что ты приумножила семейные богатства, обеспечила родне и статус, и репутацию.
Я ничегошеньки не понимала. «Богатства», «статус», «репутация» — таких слов в нашем доме я даже не слышала. Наверное, в них не было необходимости. Правда, я не раз слышала, как взрослые девушки и женщины, сидя кружком на берегу Винчо за плетением корзин, судачили о замужестве. Сама я до той поры не сомневалась, что однажды выйду замуж.
— Но в других странах и в иные эпохи, в древние, языческие эпохи, — продолжил папенька, — женщин свято чтили, Катерина. Они были там верховными жрицами, управляли целыми государствами. Некоторые даже слыли богинями, и им все поклонялись.
— Богинями? — с любопытством переспросила я. — Как Дева Мария?
— Нет…
Папенька покачал головой и усмехнулся, затем выбрал из кипы книг одну, с непонятными угловатыми буквами на страницах, и положил ее мне на колени.
— Эта книга на греческом языке, — пояснил он. — Автор пишет здесь об Исиде, египетской богине жизни и любви, повелевающей всем сущим.
— А она слышала об Иисусе? — поинтересовалась я.
— Нет, Катерина, Исиду чтили за целые тысячи лет до рождения Иисуса. Тебе же, — сказал он, снимая меня со стола, — теперь предстоит обучиться греческому, латыни и ивриту — языку иудеев. Я полагаю, если женщине не возбраняется быть богиней, то и девочке дозволено стать ученицей.
— Папенька, а
— Да, я.
— Но ты так и не рассказал мне, как к тебе попали все эти книги! И о Поджо тоже…
— Верно. Боюсь, я немного отклонился от курса.
— Что значит «курс»? — немедленно спросила я. — И что такое «языческий»?
— Кажется, в тебе проглядывают задатки прирожденной ученицы, — снова усмехнулся папенька, — ведь ученичество подразумевает бесконечные вопросы. Пойдем же, я еще далеко не все тебе показал.
«Далеко не все! — изумилась я про себя, охваченная странным волнением. — Какие же чудеса он приготовил про запас?»
Затаив дыхание, я глядела, как папенька отпирает ключом дверь второй комнаты верхнего этажа, выходящей окнами на аптекарский огород. Она оказалась тоже просторной, но, в отличие от нашей светлой лавки внизу или залитой солнцем библиотеки, была окутана полумраком. В нос мне ударил резкий неприятный запах, столь несхожий с душистыми травяными ароматами.
Мне сразу бросились в глаза столы, на которых стоял целый строй соединенных меж собой пузырьков, воронок и странной формы сосудов. У одной из стен горел большой очаг с приделанными к нему мехами, а рядом высились груды разнообразного топлива — от угля и дров до тростника и смолы. На подставке у окна был разложен некий манускрипт. Одну из стен занимали полки с лотками, весами, ситами, плошками и черпаками. Здесь же стояли всевозможной формы бутыли — некоторые с длинными горлышками, другие раздвоенные, а одна витая, словно змея.
Но больше всего меня заинтересовала пара емкостей. Одна походила на большое, изрядно закопченное яйцо, поставленное на треножник. Крышечка сверху поднималась на специальном шарнире. Вторая емкость из прозрачного стекла стояла прямо на полу. В ширину она была как две папенькины ступни, а в высоту доставала ему до груди. Как сюда попали эти диковины?
Наконец я распознала причину вони, хотя мне было невдомек, откуда в доме этот запах.
— Папенька, здесь пахнет конским навозом.
— Нос тебя не подвел, Катерина. Это он самый, но сейчас кал в стадии ферментации. — Папенька указал на глиняный горшок, от которого действительно сильно несло навозом. — В закрытом сосуде он сбраживается, отчего слегка нагревается. Моя работа здесь, мои эксперименты по большей части связаны с разогревом. Подойди сюда, я покажу тебе горн. Он называется атенор.[2] Не бойся, — ласково успокоил меня папенька, — скоро ты с ним подружишься.
Он взял меня за руку и подвел к печи, из которой, несмотря на закрытую заслонку, пыхало нестерпимым жаром.
— Дитя мое, таких людей, как я, называют алхимиками. Этот горн — и сердце, и душа моей алхимической лаборатории, потому что через огонь трансформируется сама Природа. А алхимики, иначе говоря, — Повелители Огня.
Папенька снял с крюка кожаный фартук и надел его через голову, обмотался длинными прочными ремнями и завязал их узлом на животе. Потом, к моему удивлению и восторгу, снял с крюка другой кожаный фартук — малюсенький, как раз под мой рост — и надел его на меня.
— Мы говорим на тайном языке, ненавистном для церкви и потому запретном. Мы ищем истину не верой, а познанием.
Пока папенька прилаживал на мне фартук, я притихла, чувствуя почти религиозное благоговение перед этим огненным алтарем. Папенькины деликатные движения были сродни жестам нашего деревенского священника, клавшего мне на язык облатку и затем подносившего к моим губам кубок для причастия.
— Никогда не подходи к открытому очагу без защиты, — наставлял меня папенька, надевая мне на лицо кожаную маску.
Закрыв и свое лицо, он отодвинул заслонку, и меня обуял мистический трепет: и сама комната, и вся ее утварь, и запахи казались мне волшебством, а мы с папенькой, обряженные в шкуры животных, походили на двух сказочных существ у богохульного, но священного алхимического огня!
— Пламени нельзя давать угаснуть. Здесь все предусмотрено для поддержания постоянной температуры.
Папенька выбрал чурочку из кучи дров и положил ее на каменный пол перед атенором, зачерпнул кистью густого черного вара из ведра и обмазал ее им. Затем, сунув руки в грубые рукавицы, аккуратно подложил полено в очаг.
— Я проверю огонь вечером, перед сном, и снова приду сюда утром, как только встану. — Пламя полыхнуло сильнее, и папенька закрыл заслонку. — Иногда я просыпаюсь среди ночи в тревоге, что огонь в горне угас. Тогда я снова поднимаюсь сюда… Отойди подальше, Катерина! — Он несколько раз свел вместе ручки мехов. — Я задаю дракону корма.
Я удивилась про себя, что ни разу не замечала его ночных хождений.
— С тех пор как я разжег огонь в атеноре — а было это много лет назад, — я ни разу не дал ему утихнуть. Твоя мама помогала мне, пока не умерла. — Папенька стянул с лица маску и бережно снял с меня мою. — А теперь твоя очередь стеречь алхимический очаг.
Так я стала его хранительницей.
Я выучила тайный язык алхимиков и еще в детстве усвоила полезные азы смирения и терпения, необходимые для профессии, которую перенимала у папеньки. Он показал мне различные способы дистилляции, коагуляции, кристаллизации и пигментации, а также брожения, извлечения, разложения и восстановления. Я привыкла окунать пальчики в угольную пыль, грязь и песок. Запросто управлялась с
