ощутила, лишь разглядев сына как следует: его добрые меланхоличные глаза, прихотливый изгиб чувственных губ, высокие скулы и тонкий аристократический нос. Роскошная волнистая шевелюра свободно ниспадала ему на плечи, и я в который раз благоразумно удержалась от укоров по поводу окладистой бороды, с которой он, по-видимому, окончательно сжился. Но мне не нравилось то, что волосы почти полностью скрывали красоту его лица. Зато какой дорогой и модный был у Леонардо наряд! На его высокой широкоплечей фигуре превосходно сидел искусно сшитый из ярко-желтого атласа колет, чулки светлее тоном красиво обтягивали мускулы ног. Вдобавок я впервые приметила на его руках кольца — по одному золотому гладкому кольцу на каждом пальце.
— Ты, дядюшка, все такой же красавец! — заявил Леонардо громко, чтобы слышал подошедший приветствовать нас Зороастр.
Подмастерье, так и не изменивший черному цвету, помог Лоренцо выбраться из кареты и дал возничим указания относительно дорожной клади и лошадей. Мой сын обнялся с Il Magnifico, и я увидела, как в его чертах на миг запечатлелась искренняя печаль сопереживания страданиям давнего друга. Зная, впрочем, что мой возлюбленный не потерпит ни малейшей жалости к себе, он тут же радушно заулыбался Лоренцо и предложил:
— Пойдемте, я покажу вам свои хоромы.
Вместе с Зороастром они ввели нас в помпезные двери парадного входа, и мы оказались в необъятном зале с высокими потолками, из которого вели коридоры в многочисленные флигели.
— Однажды в северное крыло на время подселили герцога Джана с Изабеллой, — рассказывал Леонардо. — Занимательные, признаюсь, были соседи! Очень сердились на Il Moro — и догадываюсь, что поделом — за то, что их выгнали из королевской резиденции и вынудили жить рядом с придворным живописцем.
— Еще бы, так оскорбить законного правителя Милана! — согласился Лоренцо.
— А теперь? — не выдержала я.
— А теперь их услали еще дальше от двора — в Павию.
— Безжалостный у тебя покровитель, Леонардо, — заметил Лоренцо. — Хорошо, что к тебе благоволит Il Moro.
Затем мы осмотрели studioli — ряд комнат-мастерских, предназначенных для самой разнообразной деятельности. В одной перетирали краски и варили глазурь, в другой обтачивали и полировали куски стекла, превращая их в линзы, третья вмещала различные механизмы и устройства — от шкивов с канатами и лебедок до мелких винтиков и болтиков.
Проходя мимо лаборатории, по виду явно алхимической, мы увидели в ней юного ученика — тот оживлял едва тлеющий очаг, лениво ворочая рукояткой мехов.
— Пошевеливайся же, Марко! — крикнул Зороастр и пошел к мальчику, который заранее съежился в ожидании нахлобучки.
— Мы не все посмотрели, — поторопил нас Леонардо. — Впереди еще столько всего!
Мы продолжили путь по коридору. Леонардо распахнул дверь в просторную комнату, оказавшуюся гардеробной, забитой причудливыми красочными одеждами — мужскими, и женскими, и даже звериными, с перьями и остроклювыми масками, абсурдными и прекрасными одновременно. Меня с неудержимой силой потянуло в эту комнату, и Леонардо последовал за мной.
— Ты ведь знаешь, что я церемониймейстер у Il Moro, — пояснил он.
— Ах, это для спектаклей!
— И для свадебных шествий. Нынче у нас что ни день, то свадьба: у Лодовико с Беатриче д’Эсте, у Джана с Изабеллой. А сейчас мы готовим празднества по случаю венчания Бьянки Сфорца.
— Зрелище, я думаю, будет незабываемое, — подошел к нам Лоренцо. — Владыка Священной Римской империи женится не каждый день. Ты видишь Максимилиана хоть изредка?
— Нет, только деньги, которые он высылает в оплату портрета невесты.
Выйдя из костюмерной, мы вслед за Леонардо двинулись из коридора по сводчатому проходу, приведшему нас в зал воистину необъятной величины — не менее двухсот пятидесяти локтей в ширину, а в длину, по моим догадкам, раз в шесть больше.
— Это бывший танцевальный зал, — подсказал Леонардо.
Его высокий сводчатый потолок поддерживали с четырех сторон колонны вдоль стен. Впрочем, от былых монарших развлечений здесь ничего не осталось — ныне зал превратился в мастерскую, в истинный полигон для творчества.
Я подошла к одной из стен, сплошь облепленной набросками фонтанов и гидравлических устройств, соборных куполов и двухуровневых поселений. Я увидела рисунки самострелов величиной с дом и устрашающих колесных машин для ведения боя, оснащенных крутящейся четверкой острых лезвий.
На столах были расставлены деревянные модели кранов, лебедок и акведуков. В углу притягивала взгляд загадочная конструкция из восьми больших квадратных зеркал, скрепленных меж собой в правильный восьмиугольник.
В мастерской с усердием трудилось множество учеников — каждый на своем месте. Младшие подметали пол, те, что постарше, натягивали и прибивали холст к ивовой раме. Самый опытный — по виду уже подмастерье — накладывал грунт на картон для будущего живописного полотна.
Более половины зала занимали леса вокруг грандиозной по величине скульптуры коня, вставшего на дыбы. Леонардо действительно писал мне, что получил заказ на конное изваяние, завладевшее всеми его помыслами.
— Странно, что ты занялся скульптурой, — высказался Лоренцо, словно прочитав мои мысли, — хотя из всех твоих нынешних затей эта менее всего меня удивляет.
Конь был и вправду великолепен. Даже сквозь подмости, где ученики, балансируя на узких балках, шлифовали те или иные его части, были различимы сила и изящество мускулатуры благородного животного и даже особенная гордость в его удлиненной морде и трогательном взгляде.
— Как только закончу глиняный слепок, отолью статую в бронзе, — объяснял нам Леонардо. — Вот где головная боль для меня — спроектировать само литье! — Он нетерпеливо притопнул ногой. — Я задумал отлить коня цельным куском, но он такой огромный, что придется рыть котлован, а саму форму опустить туда вверх ногами. По углам я поставлю четыре печи, и расплавленный металл по трубочкам потечет в конское брюхо, вытесняя воздух через отверстия в копытах.
На стенах были развешаны эскизы железного каркаса для конской головы. На других, как я поняла, Леонардо изобразил хитроумное деревянное приспособление, с помощью которого намеревался переправить готовый слепок из боттеги к котловану для литья.
— В чем же трудность? — спросил Лоренцо.
— В грунтовых водах. Верх статуи окажется в угрожающей близости от миланских подземных потоков. Если к форме проникнет влага, то весь замысел может окончиться крахом. — Леонардо улыбнулся. — Но все будет хорошо — и не иначе! Я не ради того так стараюсь для Il Moro, чтобы оплошать.
Вдруг залу огласил истошный вопль, отдаваясь под самым потолком, и мы разом обернулись, чтобы увидеть его источник. Им оказался прехорошенький мальчишечка лет десяти с чудной копной мягких белокурых локонов. Одет он был, не в пример прочим ученикам, в алые шелка. Проворно спрыгнув с подмостей, он кинулся наутек, спасаясь от рассерженного старшего товарища. Тот погнался за ним с криком: «Отдай же, бесенок!» — и оба тотчас юркнули под арку. Мы изумленно посмотрели на Леонардо.
— Кто это? — спросила я.
На лице сына появилось сконфуженное, незнакомое мне выражение — сумбурная смесь умиления, раздражения и любви.
— Салаи, — лишь покачал головой он.
— Салаи? — удивился Лоренцо. — По-арабски это, кажется, значит «дьяволенок»?
— Весьма подходящее для него прозвище, — подтвердил Леонардо.
Я молча ждала от сына дальнейших объяснений.
— Я лишь недавно взял его в ученики, — добавил Леонардо.
— Шикарно же ты разодел своего ученика, — заметила я.
— Давайте поговорим о нем попозже. Мне еще столько хочется вам показать…
