«Ы» (занятой организацией московских концертов отечественных рок-команд), хронологически совпала с началом его плодотворной и непредсказуемой сольной деятельности. Может, никакой взаимосвязи здесь нет, но звучит, согласитесь, поэтично. Поэтому так и запишем.
Не менее примечательно, что как только Леня преисполнился новой любви, его основательно потянуло прочь от… лирики. И тянет, как ему кажется, поныне. В одном из вечерних чайно-коньячных разговоров на московской кухне Лиды и Лени в районе «Серпуховской» («помудревший» Федоров постепенно перебрался на ПМЖ в столицу) — уже после того, как минула дюжина лет «аукцыоновского» альбомного «безмолвия» и группа записала-таки очередной студийный диск «Девушки поют» (о нем в следующей главе), — Леня говорил мне так: «Ни в одной нашей песне вербального смысла нет. Смысл есть в определенном состоянии, создаваемом этими песнями. В поэзии надо искать абсолютный полюс холода, потому что это свобода. Таким текстам можно придавать любое настроение. Я вообще к страстной поэзии отношусь сдержанно. Мой друг, композитор Владимир Иванович Мартынов, например, считает, что поэзия такая кончилась давным-давно».
Под «нашими песнями» неофутуристичный «заведующий всем» подразумевал в тот вечер не только (а скорее не столько) вещи, придуманные им с Озерским вне «Ы», а весь литературно-художественный пласт, перелопаченный и спетый Федоровым в начале нового тысячелетия при содействии расширившегося круга его друзей по авангардно-аутентичной музыке и эмпирическому общению. Кроме Хвоста и Хлебникова, Леня расщепил на ноты, аккорды и звуки стихи Анри Волохонского и Александра Введенского, прозу Джеймса Джойса, занимательную филологию Андрея Смурова и Артура Молева. Дошел даже до монастырских духовных стихов, псалмов царя Давида и пастушьих заговоров, укомплектованных в набор «душеполезных песен на каждый день».
— Отталкиваешься от какого-то звука и нащупываешь песню, — разъясняет Леня. — 0 смысле текста не думаешь, он просто должен ложиться на музыку. Например, вся песня «Зима» на «Бодуне» выстроилась из слова «то ли». А, скажем, в «Предателе», одной из моих любимых «аукцыоновских» тем, есть противное звуковое сочетание «взвожу курки», которое, мне кажется, правильно так и не легло. Мы не нашли ему своевременно замену, и с тех пор оно торчит из песни. Мне важно, чтобы все фразы пелись, не вываливались интонационно из контекста. Последнее время я даже не учу песенные тексты, они сами всплывают в уме, когда звучит соответствующая музыка.
Меня именно таким подходом к поэзии зацепил Хлебников. Я понял, что он отталкивался от звуковой, ритмической основы стиха, она была ему важнее вербальных смыслов. А вот у Пушкина вербальная поэзия. Во все вложен конкретный смысл. Но дар его таков, что позволял создавать при этом абсолютно музыкальные вещи. У других же известных поэтов прошлого музыкальность в стихах вообще отсутствует, хотя некоторые из них, возможно, были глубже и мастеровитее Пушкина.
В другой раз, в том же московском жилище Лени, я слушал на его компьютере только что завершенный им альбом «Сноп снов».
пел Федоров очередной зазвучавший в нем стих Хвоста. Параллельно (и не впервые, кстати, при «вживании» в сольный материал Лени) в уме моем всплывали разнообразные строки из раннего Маяковского. Тогда, кажется, вот эти:
Однако на тестовый вопрос: «Почему бы тебе, в череде прочих своих, спонтанно-концептуальных проектов, не обратиться и к почти юношескому периоду творчества нашего „агитатора, горлана, главаря'?» — Федоров с импонирующей категоричностью ответил: «Мне, если честно, Маяковский не нравится. Это малоинтересно. Он лирический поэт. А зачем мне чужая лирика?»
Следующий фрагмент нашего диалога, напоминавшего эстетическое анкетирование хозяина квартиры, уместно процитировать в форме интервью.
— А у Волохонского, значит, лирики нет?
— У Волохонского?! Лирики? Не слышал ни одного его лирического стихотворения. У Хвоста знаю один такой стих и одну песню. В остальном — у него тоже лирики нет. Холод там. Это абсолютно отъехавшие люди. Вот у «АукцЫона» лирики полно. У нас повсюду «мы», да «ты», да «я». Никак других слов не найдем, поскольку любим короткие слова, а эти как раз самое оно. Иногда пытались их заменять чуть более длинными: «дым», «дом», «снег», «бег», «век», «дождь», «лет», «ночь», «день». Но все равно словарный запасик получается небольшой. Есть, правда, еще несколько коротких слов, но в книжке их лучше не печатать…
— А «Холода» Озерского из твоего альбома «Таял» разве не лиричны?
— Это вообще молитва. Никакого отношения клирике. Хотя на том же альбоме мне больше «Бен Ладен» нравится. Вся его лексика бьет в точку.
— Может, тебе, помимо Введенского, полистать сборники других обэриутов — Хармса, Заболоцкого?
— Хармса, на мой взгляд, петь невозможно. Как и Заболоцкого. Не слышу в их стихах музыки.
— А Мандельштам музыкален?
— Нет. У него страсть в каждом стихотворении присутствует. И у Хармса тоже. А вот у Введенского ее нет.
— Но тем не менее Хвост, Введенский, Волохонский — пронзительны?
— Конечно. Потому что это не лирика, и все звучит намного сильнее. Вот в чем дело. Мы с Димкой Озерским пытались искать в том же направлении, делились наблюдениями, как одна и та же фраза, произносимая от первого лица, выходит напыщенной и глупой, а если ее произнести отстраненно, обезличенно — получается совершенно иной эмоциональный окрас. Аналогичная ситуация складывается и с ее музыкальным исполнением.
При этом с сожалением констатирую, что наши с Озерским песни не бесстрастны. А страстность, она ведь всегда по какому-то поводу, но повод — сиюминутен. Он уходит, и страстность становится нелепой. В любой страстности, на мой взгляд, изначально заложена человеческая глупость. А хочется отстраненности, холодности, как у Цоя, Лори Андерсон, Введенского… В этом проявляется какой-то могучий покой…
Отклонившегося от «АукцЫона» Федорова народ впервые лицезрел 1 апреля 1997 года в ЦДХ на Крымском валу, куда Леня явился в одиночестве, с акустической гитарой, дабы, сидя на стульчике посреди
