От такого военного трагизма и каверов на зарубежные и советские хиты федоровский коллектив вскоре станет плавно переходить к реалистичному абсурдизму Гаркунделя и Озерского. Последний же, параллельно с написанием текстов и участием в институтском театральном кружке, приступит к освоению игры на клавишах.
— Поначалу я в ансамбле ни на чем не играл, поскольку ни на чем и не умел играть, — доходчиво поясняет Дима. — Конечно, три гитарных аккорда я знал, ибо, как все подростки, класса с пятого чего-то бренчал в подворотне. Потом даже попробовал заниматься на ритм-гитаре в какой-то самодеятельной команде, хотя своего инструмента у меня так и не было. Вскоре в том коллективе появились ребята, игравшие на этих самых ритм-гитарах на порядок лучше меня, и я оттуда удалился.
Когда мы встретились с Ленькой, он мне резонно посоветовал: гитаристов много, давай, начинай играть на клавишах. И хотя клавиш я прежде никогда не касался, предложение воспринял нормально. В сущности, как и на гитаре, требовалось взять те же три нотки: ту-ту-ту… Времени у меня свободного было много, и я принялся совмещать театральные занятия с музыкальными. Даже записался, будучи студентом, в музыкальную школу — на фортепиано. Но протянул в таком режиме с полмесяца и понял, что на все меня не хватает. В музыкалке было четыре-пять занятий в неделю, это чересчур. Решил осваивать инструмент самостоятельно. Тыкал одним пальцем по клавишам и разучивал песню за песней.
Не прошло и года, как Озерского вслед за музыкальной школой достал и Политехнический. Сначала он взял академический отпуск, а потом совсем ушел из чуждого ему негуманитарного вуза в Институт культуры на режиссерский факультет. Для грядущего «АукцЫона» такой трансфер Димы получился весьма полезным. Спустя некоторое время «Кулек», благодаря коммуникативности Озерского, стал поставщиком ценных кадров для раннего «Ы».
Картавый, маленький, но бойкий
Фрики (англ. freak — странный человек) — социальные группы людей, которые стараются выглядеть очень ярко и подчас вызывающе… Из общей массы их выделяет не только внешний вид, но и своеобразные взгляды на окружающий мир, слегка неадекватное поведение. Часто это творческие натуры — художники, поэты, певцы, актеры, диджеи. Образ мышления (мировоззрение) фриков характеризуется определенной свободой от социальных стереотипов.
— В те далекие времена разделение общества по духовным признакам было гораздо слабее, чем теперь, — утверждает Озерский. — Сейчас пропасть между двоечником, не увлекающимся ничем, и теми, кто читает книжки, чем-то интересуется, — огромная. А раньше, по-моему, такой пропасти не было. Всех заставляли хотя бы некоторые вещи по программе читать. Зато достать что-то сверх того было трудно. И разрыв между культурными слоями был незначительный. Мы с Леней, например, хорошо проводили время и с разными нашими приятелями по месту жительства, и с однокурсниками по Политеху выпивали, веселились. Огромное количество людей находилось рядом, мы дружили. Но институтские ребята впоследствии, как и задумывали, стали металловедами… А Леня, Дима, Олег, даже отслуживший в армии Витя и иже с ними попали под вышеприведенную статью из сетевой энциклопедии. Тут с БГ не поспоришь (см. второй эпиграф к книге).
Самую фриковую рок-группу Советского Союза собрал и возглавил не покорившийся логопеду (об этом чуть позже) Леня, который и в школе, и на первых курсах института оставался «абсолютно советским мальчиком, комсомольцем», то есть человеком никак не восстававшим против «социальных стереотипов». Федоров, строго говоря, сам являлся стереотипом. Представить его потенциальным советским инженером «на сотню рублей» было тогда проще, чем нетривиальным, одержимым музыкантом, пусть его ансамбль и продолжал регулярные репетиции в подростковом клубе.
— Глядя на окружающую действительность, я и не мыслил, что она может быть какой-то иной, — объясняет Леня. — И сравнивать было не с чем. Жил как все — в некотором смысле как профан полный. Книги в старших классах практически забросил. Музыку слушал преимущественно ту, что издавала «Мелодия», хотя многое переписывал и у одноклассника, занимавшегося продажей пластинок. Поэтому предпочтения у меня были довольно разноплановые. Классе в восьмом я слушал второй альбом канадской прог-рок-команды Rush — «Fly by Night», «пинкфлойдовский» «The Dark Side of the Moon», «Imagine» Леннона, британскую команду 10 CC и тут же Nazareth, какие-то другие «тяжеляки». Потом только «битлов» мне довелось нормально послушать. А раньше я имел единственный «мелодиевский» миньон с их «Come together» на одной стороне и какой-то песней Харрисона на другой.
Русский рок я в школьные годы почти не знал. «Машину Времени» впервые оценил тоже в восьмом или даже девятом классе. Зато знал всякие восточноевропейские рок-команды: «Пудис», «Локомотив ГТ» и т. п. Они уже даже начали приезжать к нам на гастроли. Так что иногда попадал на их концерты. Наши ВИА я не любил, разве что «Ариэль». «Песняры» мне не нравились, «Цветы» — тоже. «Земляне» и Юрий Антонов, правда, нормально воспринимались и для исполнения на танцах годились. А еще, помнится, я с боем купил пластинку «Звезда и смерть Хоакина Мурьетты»…
Комсомолец Федоров не увлекался и песнями Владимира Высоцкого, служившими нравственным паролем едва ли не половины населения страны. Он считал их не то чтобы блатными, но недостаточно мелодичными и гармоничными.
— Мне даже советская эстрада больше нравилась, — поясняет Леня, — что-то типа Миансаровой, Кристалинской, музыки из кинофильмов. По крайней мере, я мог это слушать. Песня про медведей, например…
Гипотетически на какую-то иную трансформацию Лени (не ту, что с ним постепенно произошла) могли повлиять два момента — его избавление от врожденного речевого недостатка или раннее узнавание им драматичной истории своей семьи. Случись что-то из этого, и, возможно, в Федорове проснулся бы уверенный в себе, лихой вожак-фронтмен вроде Гарика Сукачева или непримиримый русский рокер типа Михаила Борзыкина. Однако судьба, не колеблясь, вела его от обычного к гениальному. Из скроенного по советским
лекалам студента (с легкой тягой к «зарубежной молодежной музыке», как выражались тогдашние газеты) по штришку нарисовался асоциальный, аполитичный, глубинно энергетичный, непредсказуемо креативный фрик, контрастировавший не только с «общей массой», но и с большей частью нарождавшегося отечественного рок-индепендента.
— По молодости моя картавость казалась проблемой, — улыбается Леня. — Ее пытались исправить. Лет в двенадцать отец отвел меня к логопеду. Вышло очень смешно. Я начал заниматься, исправлять дефекты речи. Ходил туда так долго, что за этот срок три группы закончили «лечебный курс» и в них все научились говорить правильно, а я по-прежнему не мог. Логопеды обалдевали от моих результатов. Решили показать меня какому-то самому крутому специалисту, профессору, и тот сказал, что у меня «уздечка» языка короткая, надо операцию делать. Но операции я боялся настолько, что отец в конце концов просто забрал меня с этих логопедических занятий, и всё.
Комплекс по этому поводу у меня, конечно, был. Дразнили иногда, евреем называли, хотя мне как-то невдомек было, что тут особенного. Вообще, я был картавый, маленький, но довольно бойкий и быстро бегал, чуть ли не быстрее всех сверстников. А бегать иногда приходилось…
Отец Лени, чутко относившийся к желаниям сына и, думается, не в последнюю очередь повлиявший на его становление, не только спасал Федорова от скальпеля хирурга и мастерил ему первые гитары, но и оберегал от болезненной информации, ненужной, по его мнению, советскому молодому человеку брежневской эпохи. Может, в таком воспитании кроются истоки Лёниного буддистского спокойствия вне сцены, пренебрежительного отношения к политике и философского приятия того, что нельзя изменить?
— Лишь в 1993 году мне рассказали, что мой дед, бывший крутым летчиком, полковником, прошедшим в тридцатых войну в Испании, не погиб позже, во время советско-финской войны, а был повешен в 1942-м
