больше присутствия, и он не может вернуться к прежнему, ибо когда повидал некие вещи, назад уже вернуться не можешь. Нет больше присутствия, но остается то, что это присутствие дало ему почувствовать. Он больше не может отказаться от этой истины мира, от этого открытого пути, от жизненной судьбы. Но где их найти? И тогда в отчаянии, в поисках точки опоры, спутника, присутствия, он стучится в двери Монастыря.
Четвертая картина драмы — это диалог между Мигелем и Аббатом, другой стороной, другой формой того же общения. Суть этих слов, этого диалога — в стремительном открытии того, что такое молитва. Она— возможность общения, которое в определенный момент и в определенных условиях позволяет человеку почувствовать то присутствие, что не может иссякнуть, а в нем — всю хрупкость и ограниченность человеческого присутствия, каковое есть знамение того Присутствия с большой буквы.
В Джироламе, хрупкой умирающей женщине, или в мощной фигуре Аббата, ограниченного суровым уставом, не имеющего возможности сопровождать его шаг за шагом, даже пределы человеческого присутствия — знамения того Присутствия — становятся частью их самих и уже не уходят, не исчезают. И тогда знамение становится тем могущественнее, чем дальше, как кажется, он отлетает. Дон Мигель произносит свою исповедь, с воплем, отчаявшись в себе и в своей жизни, раздавленный стыдом за свои прегрешения. Присутствие Джироламы, отсутствие Джироламы исторгают из него, как рвоту, всю его прошлую жизнь.
Аббат:
Это самые важные слова во всей книге:
Аббат продолжает:
Это — описание осознанной жизни в общине, в сообществе. Надо прибегать к словам,
Так, говорит Аббат:
И Аббат уходит со сцены.
Из этого рождается заключительный монолог Мигеля.
Есть люди большие и маленькие, взрослые и младенцы, но основа человечности, основа сердца у взрослого та же, что у ребенка. Мы дети, но мы призваны на тот путь, где ничто не утеряно, ничто не забыто и, главное, ничто не отвергнуто. Но всё обретено, всё в конце концов найдено. Из видимости красоты рождается страдание, которое позволяет её искупить и в конечном счете— любить. Ибо в слове «любить» не может быть ни тени двусмысленности: это значит с изумлением, с изумлением, охватившим все наше существо, утверждать Другого, Судьбу и присутствие Судьбы, то знамение, то тело судьбы, каковыми являются другой человек, и небо, и земля, и всё, что происходит. Всё доброе во мне, всё моё страдание и все во мне дурное становятся достойными любви— все новое. «Все новое», сказал апостол Павел. И вот, старое прошло, мы снова дети, но мы призваны на эту дорогу ко всему сущему. Нет забвения и отрицания, нет усечения и увечья. Есть только воскресение.
Не будем бояться, даже если видимое предстаёт умерщвлением. Умерщвление— что это такое? Это то, что содержится в словах близких Христа, обращенных ими к Иисусу в Евангелии: «Иди домой, ты безумец». Ведь если всё это отвечает ожиданиям нашего сердца, отвечает очевидно, захватывающе, неоспоримо, то перед нами весть, совершенно отличная от тех слов, что употребляются всякий день, всяким человеком. Но так нас призывают расти.
Будем молиться Господу, будем молиться Тому, Кто создал Сущее, Отцу, Тому, Кто есть наша судьба, изначальное содержание нашей жизни и её цель; будем молиться Тому, от Которого мы рождаемся всякий миг, делающий нашу жизнь таким зрелым плодом, а нас самих— такими большими, позволяющий нам пройти весь путь. Будем молить, просить Бога.
Не забудем: молиться означает просить Христа— и всё, ибо Он — в отце, в матери, в сестре, в муже, в жене, в женихе, в невесте, в друге, в подруге, в спутнике, в человеке, в небе и в земле. Он внутри них. Это и есть формула истины: «Бог, всё во всём». Это формула жизни, открывающейся навстречу истине: «Всё и во всём Христос» (ср. Кол 3, 11), то есть Тайна нашего общения друг с другом, хрупкого и бренного, но при этом истинного знамения Его Присутствия. Будем молиться Богу.
Мигель Маньяра
