лица, покровителя искусств, превратилась в примадонну провинциального театра. Незадолго до описываемых событий она поселилась в довольно большом городе на юге Франции, где ее талант, открытый недавно, но великодушно поощряемый, восхищал местных знатоков и покорил весь гарнизон. В Париж она приехала на время — похлопотать насчет ангажемента в сто- лице. Горничная, правда, сказала молодым людям, что не знает, сможет ли г — жа Розанваль принять их, но все же провела в гостиную, обставленную довольно богато и безвкусно разукрашенную, наподобие модного кафе, статуэтками, зеркалами и фигурками из папье — маше. Хозяйка дома еще занималась своим туалетом; она передала, что просит г — на де Бервиля подождать и примет его.
— Ну, теперь я тебя покину, — сказал Арман брату, — ты видишь, мы достигли цели. Всего остального ты уж должен добиться сам: уговори госпожу Розанваль вернуть тебе твой браслет; Пусть она вдобавок, чтобы сделать этот возврат еще более убедительным, напишет несколько слов; вооружась этим вещественным доказательством, поезжай домой — и мы вволю посмеемся над маркизой.
С этими словами Арман ушел; Тристан остался один в роскошной гостиной Жавотты и с четверть часа ходил из угла в угол. Наконец дверь спальни отворилась. Оттуда степенной походкой вышел высокого роста мужчина, тучный, седоватый, в очках; оправа очков, часовая цепочка со множеством брелоков, лорнет — все было золотое. Подойдя к Тристану с видом приветливым и величавым, он сказал:
— Сударь, мне сообщили, что вы родственник госпожи
Розанваль. Соблаговолите пройти в ее кабинет, она вас ждет. — И слегка поклонившись, вышел.
«Черт возьми! — подумал Тристан. — Видно, Жавотта теперь вращается в более изысканном обществе, нежели когда жила на улице Сен — Жак, окнами во двор».
Приподняв узорчатую шелковую портьеру, на которую ему знаком указал господин в золотых очках, Тристан очутился в будуаре, стены которого были обтянуты розовым муслином; г — жа Розанваль приняла его, с томным видом возлежа на кушетке. При встрече с женщиной, которую некогда любил, — пусть она зовется Амелиной, пусть даже Жавоттой, — всегда испытываешь некоторое удовольствие, особенно когда ее так трудно было разыскать. Поэтому Тристан с жаром поцеловал белоснежную ручку той, которую в свое время покорил, а затем, усевшись возле нее, начал, как оно и положено, рассыпаться в комплиментах, говоря, что она удивительно похорошела, прелестна, как никогда, и прочее и прочее, — словом, все то, что говорят любой женщине, встретясь с ней после разлуки, даже если она стала безобразна как смертный грех.
— Разрешите мне, дорогая, — прибавил он, — поздравить вас с тем счастливым изменением, которое, по — видимому, произошло в ваших делишках. У вас квартира, как у знатнейшего вельможи.
— Вы, должно быть, всегда останетесь злым насмешником, господин де Бервиль, — ответила Жавотта. — Квартирка самая скромная, всего лишь временное пристанище; вы ведь знаете, я живу у черта на рогах, в провинции; но теперь я хочу обставиться поприличнее.
— Да, я слыхал, что вы на сцене.
— Ах, боже мой, я наконец решилась на это. Вы ведь знаете; настоящая музыка, серьезная музыка — вот мое призвание. Господин барон — один из моих добрых друзей, вы, наверно, видели его сейчас, когда он уходил, — не давал мне покоя, пока я не заключила контракт. Что мне было делать? Я дала себя уговорить. Мы ставим всякую всячину — драмы, водевили, оперы.
— Мне говорили об этом, — сказал Тристан, — но мне нужно побеседовать с вами о серьезном деле, и так как вам, наверно, дорого время, то позвольте мне воспользоваться случаем и сделать очень важное для меня признание. Помните ли вы браслет, который…
Говоря, Тристан случайно взглянул на камин, и первое, что он увидел, была визитная карточка Ла Бретоньера, воткнутая между зеркалом и рамой.
— Разве вы знаете этого господина? — спросил он с удивлением.
— Да, он приятель барона; мы иногда встречаемся, сегодня он даже, кажется, обедает у меня. Но прошу вас, продолжайте, я вас слушаю.
Философ, или психолог, как сейчас принято говорить, мог бы, пожалуй, написать прелюбопытное исследование о рассеянности. Представьте себе человека, разговаривающего о чрезвычайно важном для него деле с тем лицом — адвокатом, женщиной или министром, — которое своим решением может либо осчастливить его, либо повергнуть в отчаяние. Какое действие окажет на этого человека булавка, о которую он уколется в ходе этого разговора, или петлица, которая неожиданно порвется, или сосед, который не вовремя заиграет на флейте? Что станется с актером, если он, произнося выспреннюю тираду, вдруг увидит в зрительном зале одного из своих кредиторов? Словом, в какой мере можно одновременно говорить об одном предмете и думать о другом?
В таком приблизительно положении находился Тристан. С одной стороны, как он и сказал, ему нужно было спешить: господин в очках с золотой оправой мог в любую минуту появиться опять. Да и вообще в ушке всякой женщины, слушающей вас, жужжит муха, которую приходится ловить на лету; если упустить время, ее уже не поймаешь.
Тристан придавал такое значение тому, о чем пришел просить Жавотту, что решил пустить в ход все свое красноречие. Чем яснее он понимал, что его просьба может показаться странной и нелепой, тем настойчивее он повторял себе, что с этим делом нужно покончить без промедления; но, с другой стороны, перед глазами у него была визитная карточка Ла Бретоньера, он не в силах был оторвать от нее взгляд и, готовясь изложить цель своего посещения, в то же время твердил себе: «Значит, этот человек везде и всюду будет мне попадаться?»
— Скажите же, наконец, что вам нужно, — сказала Жавотта. — Вы рассеянны, словно поэт, который собирается рожать.
Само собой разумеется, что Тристан не хотел ни признаваться в скрытом своем побуждении, ни упоминать имени маркизы.
— Я не могу объяснять вам что бы то ни было, — ответил он. — Могу сказать вам только одно: вы бесконечно обязали бы меня, вернув мне браслет, который Сент — Обен и я подарили вам, — если только эта вещица еще находится у вас.
— А что вы с ним будете делать?
— Ничего такого, что могло бы вас встревожить, даю вам слово.
Я вам верю, Бервиль, вы — человек чести. Я вам верю, черт меня побери!
(В своем новоявленном величии г — жа де Розанваль, однако, еще сохранила пристрастие к выражениям, от которых попахивало капустой.)
Я счастлив, — ответил Тристан, — что у вас осталась такая добрая память обо мне; вы не забываете своих друзей.
Забыть друзей! Я?то? Да никогда! Вы встретились со мной в свете, когда у меня не было ни гроша, — я не стыжусь признаться в этом. У меня были две пары ажурных чулок, которые я носила попеременно, и я хлебала суп деревянной ложкой. Теперь я ем на серебре, за мной стоит лакей, передо мной — жареные индейки, но сердце у меня все то же. Знаете чТо? В молодости мы веселились по — настоящему. А сейчас-я скучаю, словно сам король. Вы помните тот день… В Монморанси… Ах нет, это — не с вами… но все равно — это было восхитительно… Ах! Какие чудесные вишни! А телячьи котлеты, которые мы ели у дядюшки Дюваля в каба. чке «Охотничий привал», — и старый петух, бедняжка Коко, склевывал со стола хлебные крошки… И нашлись же два дурака — англичанина, которые опоили несчастного петушка водкой, и он от этого издох! Вы слыхали об этом?
Говоря на эти темы, Жавотта оживлялась и выпаливала множество слов в минуту, но, спохватившись, снова напускала на себя важность и принималась с отсутствующим, мечтательным видом цедить сквозь зубы напыщенные фразы.
— Да, это правда, — протянула она голосом простуженной герцогини, — я всегда с удовольствием вспоминаю все, что связано с прошлым…
— Чудесно, дорогая Амелина; но умоляю вас — ответьте на мои вопросы. Вы сохранили этот браслет?
— Какой браслет, Бервиль? Что вы хотите сказать?
— Браслет, который я прошу вас вернуть мне… тот, который Сент — Обен и я подарили вам…
— Фи, фи! Просить вернуть подарок! Дорогой мой, это неблагородно!
— Здесь дело не в благородстве. Я вам сказал, речь идет о чрезвычайно важной услуге, которую вы
