них разноцветные листья и швырял, стряхивал их в быструю воду. Падали, падали в реку листья, одни задерживались у кромки берега, в заводях, образуя цветистый колыхающийся ковер, другие, словно обрадовавшись продолжению движения, уносила река. Вода притягивала, звала, кружила голову. Тынаку словно кто- то невидимый подталкивал и подталкивал к реке. Ближе, ближе... Вдруг совсем рядом раздался крик чайки. Птица кричала так пронзительно, жалобно, что Тынаку сразу очнулась, попятилась от зазывной воды. По спине пробежала поземка. А чайка низко-низко летала над рекой и все кричала-причитала, будто выговаривала: «Не оставляй сына! Не оставля-ай сына-а-а!» Тынаку, пораженная «словами» птицы, повернулась и побежала к яранге.
К вечеру ее стал бить озноб, сильно болела голова. Увидев возвращавшегося с двумя подстреленными гусями мужа, она легла рядом с хныкавшим Тавтыком и провалилась куда-то в липкую, горячую темноту, в которой сполохами мельтешили оранжевые, красные, синие круги...
...Семь ночей и восемь дней пролежала Тынаку на медвежьих шкурах. Болезнь высушила ее, нарисовала под глазами темные круги. Она заходилась в кашле, ей все время хотелось пить. К боли в груди и голове прибавлялся суеверный ужас — она все время ждала, когда ее возьмут к себе «верхние люди».
Атувье неотлучно находился рядом. Он поил ее чаем, в который клал целебные травы и корешки, заготовленные самой Тынаку. Поил чаем и рыбной юшкой. Рыбу и мясо Тынаку не могла есть. Зато маленький Тавтык, словно понимая, что мать не может больше кормить его своим молоком, с каждым днем все охотнее сосал жирные кусочки мяса, вяленые рыбьи спинки. Атувье быстро научился менять ему травяную подстилку и даже стал осторожно брать сына на руки. Стоило ему это большого напряжения, ибо огрубелые, могучие руки были непривычны к обращению с тельцем младенца. За то время, что прошло с того хмурого утра, когда он стоял с волком против соплеменников, Атувье вырос еще, раздался в плечах, заматёрел.
Тынаку выздоровела. В молодом теле злые духи долго не живут.
Когда Тынаку поправилась, на землю чаучу упал первый снег. Но Атувье все же решил снова попытать счастья в охоте на оленей. Очень нужны были семье оленьи шкуры. Всю зиму не просидишь в яранге возле очага.
За время болезни жены он успел заготовить еще дров и теперь собирался на охоту с легким сердцем. Он готовился к долгой отлучке, понимая, что ему придется много пройти, пока он набредет на дикарей. Но только одни духи знали: эта охота продлится так долго, что Тынаку придется самой еще не раз заготавливать дрова. Духи готовили сыну Ивигина новое испытание, но он об этом не ведал. Атувье готовился самое большое пробыть на охоте десять дней и десять лун. Он уложил в походную сумку юколу, куски вяленого мяса, завернул в замшевый лоскут заварку, наточил нож, перекинул через плечо верный чаут, прихватил лук и стрелы и ранним утром покинул яяну.
Бледная, исхудавшая Тынаку стояла с сыном на руках около кострища и все смотрела, смотрела вслед удалявшемуся мужу. Тяжелый камень недоброго предчувствия осел где-то под ее сердцем, а глаза застилали слезы. За время болезни она не раз благодарила добрых духов, которые послали ей в мужья такого сильного и доброго мужчину. Ничего, десять солнц и десять лун быстро про бегут по небу. А может, Атувье вернется раньше. Он — удачливый, сильный. Он хорошо знает повадки домашних
и диких оленей. Недаром он из рода оленных людей.
Уже третий день Атувье шел распадками, уходя все дальше и дальше от Апуки. Места ему были совсем не знакомые, но, как и любой пастух, он не боялся заблудиться, если видел знакомое приметное место. Для него приметным была «пила» — остряки высоких гор, что видел он, как только поднимался на сопку. Эта «пила» находилась на другом берегу Апуки, далеко-далеко от нее. Но ему достаточно и этой метки. Правда, пока ему везло — облака плыли высоко. Все же он примечал по
дороге и другие метки-места. Вот справа стоит гора,, вершина которой словно расколота топором
великана:А раньше, на подходе к ней, он запомнил сопку, у которой вершина была словно срезана ножом великана. Истинный сын этой земли, оленный человек Атувье был прирождённым следопытом-ходоком и обладал долгой, крепкой зрительной памятью. Иного и быть не могло: тот, кто не умеет читать следы зверя, кто не может узнать, какая будет погода сегодня и завтра, кто не запоминает дорогу, тот не оленный человек. Неопытного, невнимательного пастуха старушка Келле сразу заманит, закрутит... Куда он шел? Атувье и сам не знал. Он просто шел то берегом реки, то по склону сопки, а то поднимался на вершину, чтобы с нее оглядеть другой распадок. Он предчувствовал, что где-то в этих местах пасутся поднебесные сильные, чуткие олешки, которые лучше до машних чуют волка, медведя, дым костра, человека. Если он, Атувье, набредет на стадо дикарей, то ему придется здорово попотеть, чтобы подкрасться на расстояние полета стрелы или на длину чаута. Да, совсем неплохо было бы заловить дикаря и привести его. Лучше двух или трех. Двух важенок и одного быка. О, тогда бы через две зимы у него было бы маленькое стадо. Он бы сумел сохранить и взрослых, и оленят. Сумел бы. Э-э, зачем мечтать о живых дикарях? Хоть бы подстрелить трех-четырех и содрать с них шкуры.
Пока ему везло — облака плыли высоко, роняя на землю мелкие снежинки. Утром пятого дня Атувье забеспокоился — с востока, оттуда, где, он знал, находится большое-большое море, надвигалась темная, хмурая стена облаков. Атувье поднялся на вершину сопки, у подножия которой он ночевал, и тут же успокоился — недалеко ушел от «расколотой» сопки. Вон она. А за ней — срезанная... Атувье, обдуваемый злым сильным ветром, пересек вершину и посмотрел вниз. Ой-е! Добрые духи сжали лись над ним — он увидел, как по белой долине бежало стадо оленей! Нет, не стадо, а всего лишь косяк, голов в четыре раза по десять, а может, немного больше. Впереди косяка (Атувье хорошо это видел) бежал длинноногий бол
ьш
ерогий темный олень. Замыкал косяк тоже длинноногий, но совершенно белый олень с одним рогом, «Это же ездовой олень!—удивился Атувье и снова посмотрел на темного, бол
ьш
ерогого.— А это... сохжой! Дикий бык. Ой-е, неужели... сохжой отбил косяк... домашних важенок? Мне здорово повезло!» — возликовал Атувье. Но радость тут же стала угасать. Если это домашний косяк, то его наверняка будут искать пастухи, и тогда... Тогда не будет никакой охоты.
Косяк убегал все дальше и дальше, а поникший Атувье, усевшись на камень, все смотрел и смотрел ему вслед. Но тут его словно кто-то подбросил. «Почему я сижу? Вон надвигается темная туча. Будет пурга. Да-да, сейчас начнется пурга, а за косяком не гонятся ни собаки, ни люди. Ой-е, даже если за оленями и идут пастухи, то они скоро потеряют их след. Снег укроет следы. А я? Я побегу по свежему следу и не потеряю косяк. Не потеряю. Ой-е, добрые духи помогли мне — я отобью де сяток важенок и пригоню их в яяну! Домашние важенки без сохжоя не разбегутся, я сумею пригнать их домой».
— Добрые духи, помогите мне, и я принесу вам в дар одну важенку! — крикнул он и начал торопливо спускаться вниз. «Скорее, скорее! Темная туча скоро догонит меня».
Охваченный азартом, Атувье побежал по следам оленей. Они уже миновали долину и скрылись в распадке двух высоких сопок. Ему стало жарко, он смахнул за спину малахай. Пот застилал глаза, но он бежал и бе
жал.
Туча догнала его, когда он уже видел косяк. Белые смерчи сразу пустились в веселую жуткую пляску, и Атувье вскоре потерял из виду оленей. Но оставались следы, и он, замедлив погоню, шел и шел по вспоротому копытами снегу. Ему нельзя было отставать. Сохжой — не домашний бык, и этот косяк — не тот косяк, что отбивается от главного ядра стада, которое стерегут люди. Сохжой — вольный олень, он отбил самок и теперь стремится подальше увести их от людей и собак. Дикарь знает, что люди и собаки не захотят уступить ему важенок. Они побегут за ним, за его добычей. Да, сохжой — умный олень. Он будет уводить косяк, пока важенки смогут бежать. Потом он даст им передышку, чтобы оленухи наелись, и потом снова поведет их туда, где почувствует себя в безопасности. Атувье знал повадки
Вы читаете Пленник волчьей стаи
