— Экономят силы, — сказал Чернышев. — Люди отдыхают в теплых помещениях и, значит, физически не изматываются.
— Правильно, Федор Филиппович, но, следовательно, мы должны в этих условиях изменить свою тактику. Нам невыгодно, чтобы противник отдыхал. Нужно все время держать его в напряжении. Нужно заставлять его выходить на поле боя, развертываться в боевые порядки, заставлять ложиться на снег и держать его под огнем как можно дольше. Естественно, когда настанет ночь, немцев потянет к печкам, к огоньку, к горячей пище, а потом и на сон. Это и есть отличное время для нападения… Значит, нам нужно учить и готовить воинов к ночным боевым действиям. Не просто — умению действовать ночью, но со знанием дела, организованно, во взаимодействии с артиллеристами, саперами, танкистами, так же умело действовать, как днем.
Он обернулся к Руссиянову.
— Достаточно ли этого? Я знаю, Иван Никитич, вы скажете — недостаточно. Согласен. Для того чтобы иметь успех в бою, нужно точно знать месторасположение врага, его жизнь и быт, когда он завтракает, обедает, ужинает, в котором часу ложится спать, какую имеет охрану и многое другое. Чтобы иметь все эти сведения, необходимо создать поисковые группы, организовать их из смелых и физически развитых людей. Хорошо обученные, они должны проникать в тыл противника в легкой экипировке, с таким расчетом, чтобы все данные о враге мы получали своевременно и бесперебойно.
Командарм кивнул мне и улыбнулся:
— Я слышал, Родимцев, о рейде вашего отряда в тыл противника. Если не ошибаюсь, отрядом командовал офицер Сабодах? Отличный пример! Горстка бойцов, а в стане врага и паника, и большие потери. Этот пример следует подхватить и приумножить. Да, именно теперь, в условиях зимы. Наши диверсионные группы должны пробираться в тыл врага с задачей уничтожения его штабов, нарушения связи, подрыва зданий, в которых размещаются фашисты, поджога автомашин, организации засад на дорогах… Короче: и днем, и ночью всюду и всеми методами нужно истреблять врага на нашей земле.
Из речи командарма следовал вывод, что временно нам приходилось отказаться от бесцельных лобовых атак, сделать зиму союзницей и непрерывно изматывать противника. Однако ни от командарма, ни от дивизионного комиссара Маланина мы ничего не услышали относительно общей обстановки на фронте. Пожалуй, они и сами знали не больше того, что сообщало по радио Совинформбюро.
Итак, на какое-то время наши военные действия нацеливались на изматывание врага, на перемалывание его живой силы в активной обороне.
Не только наша дивизия, но и другие соединения, наши соседи, уже имели опыт борьбы созданных в них диверсионных групп. Отдельные эпизоды этой борьбы являли примеры удивительного мужества и находчивости наших воинов, и Чернышев торопливо записывал фамилии героев, чтобы рассказать о них бойцам дивизии.
— Какой материал для газетчиков, для писателей! — шепнул он мне. — Жаль, если забудется, пропадет…
Я подумал, что это неизбежно: лишь малая доля фактов войны остается запечатленной во времени: ее, эту малую долю, рассказали живые, а тысячи и тысячи героев никогда не расскажут о себе.
Ночью разыгралась метель, и нам пришлось устраиваться на ночлег в штабе армии. У Чернышева здесь еще были свои дела, а я чуть свет выехал с адъютантом в штаб дивизии.
Утро было тихое и ясное, и не верилось, что лишь два-три часа назад ураганный ветер до основания сотрясал маленький домик, в котором мы ночевали. Огромные сугробы громоздились поперек улицы и на проселке, и снег был яркой белизны.
Мы медленно ехали проселком, с трудом пробиваясь через глубокие заносы, и неподалеку от села, в лощинке, встретили наш кавалерийский эскадрон, который находился здесь для связи.
Во главе конников на поджаром вороном рысаке гарцевал командир эскадрона старший политрук Лукашев. Энергичный и всегда веселый, он был отличным наездником и любил щегольнуть. Сейчас он лихо промчался навстречу моей машине, с ходу осадил коня, легко спрыгнул на землю.
Как старый кавалерист (правда, до чего же я не люблю это слово — «старый!»), я невольно залюбовался и отличной выучкой Лукашева, и его статным рысаком, горячим, трепетным и тонконогим. Стало немного грустно: отгремела конница, уступила место моторам. Впрочем, иногда в разведке, в преследовании врага, в стремительных налетах на его тылы, вооруженная автоматическим оружием, конница еще представляла собой грозную силу.
— Что нового, Алексей Григорьевич, в районе Тим — Погожее? — спросил я вместо приветствия, — Как вели себя немцы в прошлую ночь?
Он усмехнулся, небрежно кивнул в сторону Тима:
— Зарылись в землю, как сурки. Ни звука… По всей видимости — отогреваются. Невеселой была для них прошлая ноченька: у дороги, что к Погожему ведет, мы четырех фашистов нашли. Наверное, сбились с дороги, присели отдохнуть… и не встали.
— Авиация противника не беспокоит вас?
Он глубоко вздохнул, покривился:
— Будь они неладны, товарищ комдив! До того обнаглели, что за отдельными всадниками гоняются. Сегодня, еще даже солнце не успело взойти, а они уже два раза гонялись за нами. Имею двух раненых лошадей… Хорошо, что местность пересеченная, да и люди научились уходить от одиночных самолетов. Между прочим, советую внимательно смотреть по сторонам: того и гляди налетят!
— Спасибо за совет, комиссар… Славные у вас лошадки!
Он вскинул голову:
— Настоящие орловские… На весь мир знаменитые!
Мы тронулись дальше, а мой адъютант Шевченко сказал:
— Похоже, ребята не очень-то обстрелянные.
— Почему?
— Придают значение пустякам. Одиночным самолетам.
— Странно, Шевченко… Вы считаете это пустяками? А ведь неприятная штука, когда здесь вот, в степи, где и укрыться-то негде, налетит на тебя коршун и начнет из пулемета клевать…
Я не успел закончить фразу: Косолапов резко затормозил и, приоткрыв дверцу, наполовину высунулся из машины.
— Летят, стервятники… А жаль, товарищ полковник, до станции Мармыжи остается только семь километров. Там есть где укрыться… А тут?
Я тоже выглянул из «эмки»: шестерка вражеских истребителей низко шла над степью, держа курс на Мармыжи.
Пилот головной машины, по-видимому, заметил нашу «эмку» и стал делать разворот, а остальные пять самолетов, как гуси, последовали за головным.
— А не дать ли нам полную скорость? — торопливо спросил Шевченко.
Я удивился этому предложению:
— Зачем? Вы надеетесь уйти от самолета?
— Главное, и в сторону некуда свернуть.
— Что ж, остается ждать.
Головной истребитель снизился до бреющего полета и пошел вдоль дороги прямо на нашу машину. Оставались какие-то секунды… Сейчас пулеметная очередь грянет по «эмке». Времени на дальнейшее раздумье у нас не оставалось: одновременно и без всякой команды мы выскочили из машины, отползли в сторону на десять-пятнадцать метров и легли в снег. Косолапова с нами не было, он проворно юркнул под машину, надеясь, что его защитит мотор.
Один за другим самолеты проносились так низко, что у дороги на гребне сугроба вихрился снег. Пулеметные очереди решетили и коверкали нашу «эмку» вдоль и поперек. Наконец-то грянула очередь из последнего, шестого, самолета. Потом истребители сблизились, выровняли строй и стали набирать высоту.
Шевченко вскочил на ноги, бросился ко мне:
— Вы живы, товарищ полковник?
Я тоже поднялся.
