котором, как рыбы в сетях, пульсировали звезды. Они водили хоровод, приближались и удалялись, то выпуская свои сверкающие усики, то боязливо сворачиваясь в ослепительный мячик. В ночной тишине было слышно, как дом наполняется звуками, деревянные стены веранды, остывая от дневного тепла, слегка потрескивали, где-то под полом шуршала мышь, время от времени в саду падали яблоки. На веранде витал аромат сухих трав, на расстеленных старых газетах лежали орехи, со стен длинными низками свисали сушеные грибы. Я впитывала звуки и запахи, как губка. Они были новыми, необычными и целительными. Я даже смогла впервые вздохнуть полной грудью — до этого было ощущение, что легкие забиты иголками.
…Звезды приблизились к самому окну и прижались к стеклу, расплющились, словно веселые детские личики. Я еще не могла улыбаться. Просто помахала им рукой и закрыла глаза.
Утро просочилось на веранду легкой молочной струйкой. Сад стоял по колено в тумане, который медленно оседал все ниже и впитывался в землю, делая ее мягкой и влажной. Я открыла глаза и увидела ту же картину, что и вчера: бабушка стояла надо мной. Но сегодня она держала в руке кружку молока и тарелку с налистниками — треугольными блинчиками с творогом, желтыми от домашнего масла и яиц.
Увидев, что я проснулась, старушка осторожно поставила всю эту роскошь на поломанный стул.
— Вот, поешь и приходи в сад. Будем снимать яблоки. Пора уже.
Хорошо, что она ушла, потому что я набросилась на блинчики, как волк. И едва не захлебнулась молоком.
Мне не нужно было ни одеваться, ни расчесываться. Я вышла в сад через двери веранды и замерла в восторге: таких фруктов я еще никогда не видела! Под тяжестью огромных яблок ветви деревьев гнулись до самой земли. Плоды были «щекастыми» и напоминали головки упитанных херувимов. Бабушка принесла кучу плетеных корзин и расставила их под деревьями. Я поняла, почему она сказала «снимать» — плоды были такими сочными, что брать их нужно было аккуратно, сок так и брызгал из них при прикосновении. Ветки, освободившись от груза, взлетали кверху и деревья благодарно кивали своими кронами.
После яблок настал черед слив. Таких же сочных, огромных, великолепных. Казалось, они были припорошены серебряной пыльцой. Но стоило стереть ее, как слива вспыхивала в руке лиловым фонариком. Сливы были сладкими, как мед. Нет, слаще меда… Я старалась работать быстро, но старушка все время опережала меня. Она успевала обработать два дерева, а я в это время заканчивала только одно. Полные корзины мы несли на веранду и высыпали сливы в большое алюминиевое корыто, их еще нужно было протереть и разложить для просушки. Яблоки мы сортировали и делили на три части: те, что не успели перезреть, ссыпали в погреб, битые нарезали и раскладывали на подоконники по всему дому, а некоторые старушка отбирала, чтобы сделать сок.
Работали почти до вечера. Когда я оглядела сад, увидела, что в нем больше нет красок — мы раздели его догола. В нем поселилась осень. Только на краю сада стояла одинокая айва. Я указала на нее, но бабушка махнула рукой:
— Эта может стоять до ноября. Слаще будет.
Когда мы наконец зашли в дом, мне показалось, что я попала в рай — повсюду лежали фрукты, от их запаха голова кружилась.
— Сейчас я в сельпо пойду, — сказала старушка, — а ты отдохни. Видно, что работать ты не привыкла. А по селу тебе шастать ни к чему — у нас тут везде уши и глаза. Еще скажут, что я батрачку взяла…
Она, казалось, совсем не устала. Сняла фартук и быстро пошла вниз по тропинке, ведущей в центр села.
Я осталась одна, села у окна и уставилась на айву. На каждой черной ветке висело по пять-семь желтых фонариков. Легкий ветер поднимал занавеску, висящую над незапертой дверью. Заглянула рыжая курица, громко кудахча, будто выражая свое недовольство миром, котенок прыгнул мне на колени и, отчаянно замурлыкав, принялся тыкаться прохладным носом в ладонь, настойчиво требуя ласки. На газовой плите что-то булькало в большой кастрюле — может быть, подружка той рыжей курицы… Я подумала: «Ай- ва…»
Я еще не понимала (о, до этого было еще очень далеко!), что какой-то новый, неведомый прежде смысл может появиться в жизни только оттого, что ты наблюдаешь за садом. Просто изо дня в день смотришь за окно на деревья. Никогда я еще не видела, как на смену одному времени года приходит другое. А здесь, в этом маленьком селении, отгороженном от всего мира горами, впервые увидела чудо. Еще вчера в саду было лето, отягощенное плодами, насыщенное всеми красками, а сегодня он стоял прозрачный и чистенький, как операционная или зал перед балом, а на следующий день, раскрыв глаза, я увидела, как в это пустое чистое пространство вошла зима. Она была едва заметна — легкая тень мелькнула среди обнаженных деревьев. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать ее прохладное дыхание. Впереди был долгий период межсезонья, но, клянусь, три времени года, как в кино, отразились в окне веранды за один день!..Заметила бы я это раньше? Вряд ли… Что-то случилось не только с моим слухом и голосом, но и со зрением. Все обострилось, и то, на что прежде я не обращала внимания, представало передо мной как откровение и открытие. А смысл человеческих отношений был утрачен. Смысл — блуждающий в темноте огонек. Загорается неожиданно и так же неожиданно гаснет. Когда он маячит вдали — мы двигаемся, радуемся жизни. Когда он гаснет — все угасает вместе с ним. На первое место выходят только физиологические потребности организма. Порой кажется, что жизнь становится легче. Но и… страшнее. Этот период темноты и бессмыслицы ведет к безумию или беспорядку. И если он затягивается, человек деградирует или… или становится циником. Циник-нищий — это законченный преступник. Циник-богач — механизм для удовлетворения потребностей.
Но мне повезло: я была на природе, а она не дает сойти с пути истинного.
…Старушка будила меня в шесть. Целый день мы что-то вместе делали, вечером с полчаса молча сидели у порога (я смотрела, как во двор входит ночь), а потом шли спать. Старушка включала старенький черно-белый телевизор у себя в комнате, и до меня доносились мексиканские мелодии из сериалов. Время исчезло. Прошлое висело над моей головой, как чугунный шар на тонкой нитке, но она, эта нитка, почему- то не рвалась. Если бы оборвалась — шар раздавил бы меня… Наверное, я должна была жить…
Дом, приютивший меня, находился выше других. В селении жили старики, и подняться на гору было для них делом нелегким. Поэтому первого нового человека я увидела не скоро. Раз в месяц старушку навещала ее подруга — такая же сухонькая, сгорбленная и проворная. Это была банщица Яковлевна.
Увидев меня впервые, она всплеснула руками:
— Господи помилуй! Это что за негра такая? Откуда?
— Бог ее знает, — ответила моя хозяйка, — приблудилась, из лесу пришла…
— А Петровичу ты сказала?
— А то ты нашего Петровича не знаешь! Уже с утра лыка не вяжет. Да и зачем ему говорить? Погубит приблуду, как Иеланума…
Во время этого разговора я сидела на стуле посреди комнаты и вертела головой, стараясь понять, о чем они говорят и чем мне грозит этот визит. Сердце мое трепетало, как флажок на ветру.
— Наверное, мы ее напугали, — заметила Яковлевна, — смотри, как дышит.
— Иди, посиди с нами! — позвала меня за стол хозяйка, — чаю попьем…
— Помыть бы ее нужно… — заметила банщица, — а на голове-то что! Прическа, как у Игнасио из «Тропиканки»!
— Не у Игнасио, а у Хуана Карлоса!
— Ты все путаешь. Карлос — сын миллионера, у него не может быть такой прически! — авторитетно сказала Яковлевна. — А Игнасио — тот бедняк, в которого влюблена Мария!
Старушки заспорили. Обиженная Яковлевна стала собираться домой. Я взволнованно смотрела на обеих.
— Ну чего ты, Яковлевна, — миролюбиво произнесла моя хозяйка. — А как же чай?
Яковлевна поджала губы, но все же уселась на место и снова уставилась на меня.
— На вот! — произнесла наконец она, протягивая мне печенье.
