отпетыми ретроградами, поэты - трибуны революции, разрушители старого мира превращаются в угрюмых консерваторов, сметливые ростовщики начинают зарабатывать на революции деньги и превращают ее в статью дохода… В один прекрасный момент все ахают и понимают, что революция давно уже закончилась, а они по-прежнему стоят на площади, размахивая флагами и приветствуя комиссаров, катящих мимо народных масс в дорогих лимузинах со званого обеда на закрытый бал.
Рок может родиться в полной пустоте. В этой пустоте и были сделаны самые сильные записи русской рок-музыки, в том числе «LV» Майка.
Начало восьмидесятых XX века. Никто не мог тогда всерьез подумать ни о каких пластинках, ни о каких концертах, стадионах, телеэфирах, радиотрансляциях — это было невозможно по определению, и все были уверены, что так будет всегда.
Мы все жили в зияющей, свистящей пустоте, в вакууме, даже не в поле, а на гигантской площади, края которой уходили за горизонт, площади, залитой потрескавшимся и проваливающимся под ногами асфальтом, — и больше вокруг ничего не было.
Я до сих пор получаю письма от молодых парней и девчонок, которые завидуют нам — поколению, выросшему и натворившему черт знает чего в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века.
Завидовать нечему. Там было пусто, скучно до обморока и страшно до паралича.
Вся ностальгия по тем временам и по советской власти вообще — чисто умозрительна. Это ностальгия по молодости и больше ни по чему. Когда я слышу про достижения советской власти, мне становится жутко. Взрослые люди, которые казались прежде умными, всерьез говорят об этих достижениях.
Одно-единственное достижение советской власти — это полная деградация невероятно большого количества людей, населяющих страшный СССР.
Моральная деградация. Все разговоры о единстве, о любви к государству, о взаимопомощи, о том, что человек человеку был брат, — все это полнейшая ахинея. Люди замыкались в себе, они были лишены связи со всем остальным миром, находившимся за пределами границ Союза, и то, что там происходило, было покрыто, извиняюсь за пошлость, мраком неизвестности.
Все россказни о «самой читающей», «самой смотрящей» и едва ли не «самой образованной» стране — лишь заклинания.
Люди читали беспрерывно и много, это правда. Но процент этих читающих был, прямо скажем, невелик. В провинции, которая и составляет, собственно, страну, как глушили водку, так и продолжают это делать до сих пор. Глушили ее и в столицах, но об этом было уже написано выше и будет написано ниже.
Люди читали газеты, в которых не было написано ничего. Недавно я нашел газеты семидесятых, с азартом стал их листать, надеясь умаслить грызущую меня (как и всякого другого человека, думающего о своей минувшей молодости) ностальгию, — и что я увидел? Это просто массивы текста, «много букв» опять-таки.
Ни одной живой фразы, ни одной свежей новости, ни одной затягивающей, написанной литературным или хотя бы просто ярким, живым языком статьи. Нет. В этих газетах не было вообще ничего.
Поэтому читающие люди ничего, в общем, не читали.
Книги большая часть населения использовала как элемент декора, покупая собрания сочинений русских «классиков» по цветам обложек и расставляя их на полках в гостиной. Большое количество СС (собраний сочинений неважно кого) было признаком респектабельности владельца. Если он не мог себе позволить покупать картины (тоже еще вопрос — где?), то он всеми правдами и неправдами выцыганивал где-то себе эти «СС» разных цветов.
Люди, которые действительно читали книги, были достаточно ограничены в выборе. Но это уже тема для отдельной статьи или исследования, достаточно только сказать, что кроме русской «классики», точнее, ее части и книг советских писателей, отвечавших генеральной линии партии, читать было практически нечего.
Тем, кто хотел почитать что-то из той же русской классики, но из другой ее части — из Серебряного века, из авангардистов (о современной иностранной литературе и говорить нечего), приходилось ловчить и бегать по спекулянтам, а на это времени и денег хватало только у смехотворно ничтожной части населения. Она, эта часть, и была «читающей».
Рок-н-ролл явился для молодых людей семидесятых-восьмидесятых спасительным выходом, тропинкой, уводящей прочь с задрипанной советской асфальтовой площади.
Другое дело, куда привела эта тропинка, — но и тут все хорошо. Она привела каждого туда> куда он хотел. То есть она была идеальным выходом.
Кто хотел спиться — спился и даже умер, кто хотел стать звездой рок-н-ролла — стал (при условии, что он вообще понимал, что такое рок-н-ролл). Как Борис Гребенщиков, например.
Что-то тогда случилось с Майком — у него уже была группа «Зоопарк», он уже играл концерты, но в тот момент, в 1982 году, новый альбом, в записи которого принимали участие и Храбунов, и Куликов, вышел под лейблом «Майк — LV». Это не альбом «Зоопарка». Это Майк в чистом виде — без глянца, который давала ему группа.
Майк здесь в последний раз — после «Всех Братьев» и «Сладкой N» — выступает как сольный исполнитель, несмотря на присутствие значительного количества первоклассных музыкантов, включая самого БГ. Это так же, как и «Сладкая N», только его, Майка, откровение.
«Зоопарк» дал Майку громкость, силу, плотность, вывел его на стадионы и в концертные залы всей России — но при этом интимность его песен была потеряна, ушла в грохот рок-н-ролла. И если послушать его концертные записи — не квартирные, а настоящие концертные, «зоо-парковские», — становится понятно, отчего зал замирает, затихает и словно вовсе исчезает, когда Майк (в каждом концерте обязательно) поет несколько песен один, под гитару, без ансамбля.
В музыке Майка, в самой его личности было то, чего не было и нет ни в одном русском музыканте.
Когда под гитару со сцены поет БГ — мы все равно слышим «Аквариум». Гребенщиков настолько силен, посыл его столь яростен — даже в самых лиричных песнях, — что он сам себе рок-группа. Он тождествен группе — как, скажем, Боб Дилан или Ник Кейв. И когда с Борисом играет его группа в полном составе, точно так же можно сказать, что мы слушаем не «Аквариум», а БГ. Он сильнее всей группы вместе взятой — какие бы мэтры не играли в ее составе. Борис — очень сильный человек, чрезвычайно сильный. Отчасти этим он и берет публику. Он сразу хватает зал за горло, за сердце, за душу — даже когда начинает шептать колыбельные или какие-нибудь свои романсы — слушатель поддается его силе, послушно следует за артистом куда угодно.
Майк же был катастрофически, удивительно и неожиданно слаб.
Он брал своей слабостью, на сцене он был тем, кем был на самом деле, — мальчиком из хорошей, интеллигентной семьи, знающим языки и читающим Тургенева, тонким, думающим, переживающим, все понимающим — и не способным найти в окружающем мире не то что взаимопонимания, но даже ответа на любой свой вопрос.
Майк все время жаловался — даже в самых героических и разудалых песнях эта жалоба слышна. Он все время пел о том, как ему плохо, как ему некомфортно, как он страдает от того, что ему чего-то недостает — речь при этом идет о вещах совершенно нематериальных, даже «хочется курить, но не осталось папирос» в его подаче вырастает в проблему философскую, в конфликт, и никем, кроме самого забубённого гопника, не прочитывается как проблема гастрономическая или наркологическая.
Он был силен этой своей слабостью, силен тем, что не боялся ее и на ней выстроил все свое творчество.
Советский слушатель, привыкший либо к песням героев о героическом строительстве Байкало- Амурской магистрали, либо к лозунгам первобытных рокеров, призывающих в каждой песне немедленно разрушить старый мир и на его месте выстроить новый (что было, в общем, тождественно идеям всех советских песен), мгновенно шалел от демонстрации неприкрытой, откровенной, сумасшедшей слабости. И поскольку каждый из этих слушателей (включая и меня, и Цоя, и всех наших друзей) был слаб точно так же, как и Майк (только не рисковал об этом говорить даже самым близким, не то чтобы вот так — со сцены
