красивая. В первый же день у моих ног капитаны, полковники… Определили в гостиницу, две горничные, туалеты, парикмахер. Ну, думаю, вот жизнь началась. Вечером в мою честь банкет, шампанское, тосты. Ну и распустила я слюни. Утром проснулась в канаве. На мне дерюга, какую сроду и не нашивала. Вся в грязи. Бросилась в гостиницу — не пустили. К коменданту белоэмигрантского отряда — тот велел выгнать в шею. Кинулась в полицию. Едва я порог переступила, урядник кричит: «Пошла вон, потаскуха!» Остались у меня здесь кое-какие похоронки, вот и вернулась. Нет, Гришенька, в Маньчжурию я не хочу, разве только с пулеметом… Чтобы посчитаться… Давай лучше спать ложиться.
— Лелечка, радость моя, спать нам сейчас негоже. Пока на дворе темно, отведи-ка ты меня к своему жениху. Лучше я у него перебуду, если он, конечно, один живет да на постой пустит.
— Один, как и я, бобыль. Если я приведу, кого хочешь пустит. А может, у меня останешься?
— И рад бы, да перед делом нужно хоть посмотреть, с кем на него идти. Да и нельзя мне у тебя оставаться. Мало ли кто к тебе зайти может. Тебе завтра в свою чайную, а я снова сидеть тут под замком? Хватит, насиделся. Ты вот что: лучше собери, что с собой возьмешь. Заберем «рыжуху» — тебе сюда незачем возвращаться. Лишнего барахла не бери, я тебе в Питере все найду самое наилучшее. Золотишко сменяем на фунты да доллары и махнем в Латвию. Есть верные люди, проведут через границу, а оттуда — на пароход, и вся Европа наша. Парле франсе? Шпрехен зи дойч?
— Или хау ду ю ду! — подхватила Лелька. — Только ты меня при женихе-то Анной зови, я скажу, что ты мой дядя. Слушай, Гришенька, а куда мы потом его-то денем?
— Там будет видно. Думаю, что он по дороге потеряться должен.
— Ну ладно. Соберу сейчас тебе с собой выпить да закусить — и пойдем. Слушай, а тебе из одежонки, может, что надо? Дошка-то на тебе ладная?
— Ничего мне не надо. Дошка как раз, вот разве свитер бы какой.
— Есть свитерок.
Женщина метнулась к комоду, вытащила плотный шерстяной свитер. В кухне, гремя бутылками, стала собирать съестное. Никитский с сожалением осмотрел уютную теплую комнату, прямо из бутылки глотнул коньяку и стал одеваться. Достал из кармана дошки большой плоский пистолет, проверил обойму, вынул из ствола патрон, осмотрел его перед лампой и снова загнал в патронник.
— Все с заграничными возишься? — вошла в комнату уже одетая хозяйка. — Может, мой достать? Наган-то — он вернее.
— Не надо, этот тоже не подведет. Охрану приберем — и за работу.
— Охрану-то мне с женишком придется на себя взять. Те мужики меня знают, не раз к ним заходила: то позвонить в бригаду, то узнать время. Ничего, пускают. Пустят и послезавтра. Ну, раз идти, то пошли. Дом-то я и запирать не буду, чтобы кому в глаза замок не бросился, коль обратно запоздаю.
Женщина вышла на пустынную, уже предутреннюю улицу, осмотрелась и только потом позвала Никитского. Они быстро добрались до окраины поселка, свернули на протоптанную в снегу тропинку, миновали небольшой ельник и только вышли к одинокому дому, как со двора выскочили две крупные собаки и, захлебываясь сердитым лаем, встретили непрошеных гостей. На шум вышел хозяин, он окрикнул лаек, и те, словно их хлестнули кнутом, вернулись во двор. Кирьян вначале никак не мог взять в толк, почему Анна явилась к нему ночью.
— Вот, Кирюша, дядю к тебе своего привела, хочу с тобой познакомить. Приехал, ругает меня, что все одна да одна, ну, я ему и говорю: «Раз ты мне за родного отца, иди сватай». — Она смеялась.
Кирьян, раздетый, оторопело стоял на дворе и не знал, что ответить. Спохватившись, он бросился в избу, приглашая следом и своих полуночных гостей.
Буфетчица оглядела избу. Вначале она показалась совсем пустой. Дверь с улицы без крыльца, без передней, по-сибирски, как в зимовьях, вела прямо в дом, в котором не было перегородок. Посредине большущая печь, по стенам широкие лавки. Кирьян, наскоро одевшись, зажег лампу, и женщина подивилась чистоте его холостяцкого жилья. Сам «жених», хоть и был застигнут врасплох, тоже оказался на удивление прибранным, в чистой белой рубахе.
Деревянный стол, стоявший у окна, был выскоблен добела. На полке, прибитой к стене, под чистым холщовым полотенцем лежала посуда. Анна развязала мешок, достала две бутылки коньяку, бутылку спирта, литровую банку меда, кусок сала, еще какие-то продукты.
Кирьян молча наблюдал за ее движениями и никак не мог прийти в себя от неожиданно свалившегося счастья.
— Ты уж удружи мне, Кирьянушка! Разреши. Пусть у тебя переднюет мой родственник, а то неудобно одинокой бабе у себя мужика принимать. Пересуды по поселку пойдут: вот, мол, какая она, Нюрка, а мне совестно будет тебе в глаза смотреть.
Кирьян кивнул в знак согласия, а сам никак не мог отвести глаз от Анны. Он весь так и сиял! Анна, недотрога Анна, сама пришла к нему, просит о каком-то пустяке, когда он, Кирьян, ради нее готов жизнь свою положить.
Тем временем Никитский разделся, достал папиросы, предложил хозяину. Тот молча отмахнулся: мол, не курю, но откуда-то из печурки принес большую алюминиевую пепельницу и поставил ее на лавку рядом с гостем.
— Давайте, мужики, выпьем со знакомством, да я побегу, мне ведь утром на работу. Стаканы-то у тебя, суженый мой, есть?
Кирьян достал с полки стаканы, повертел каждый перед лампой, убеждаясь в их чистоте, и только потом поставил на стол. Не говоря ни слова, вышел из избы и вскоре вернулся с миской соленых грибов и большой чашкой вареных лосиных губ.
Никитский налил себе полстакана коньяку, полный стакан спирту Кирьяну, плеснул коньяку Анне, хотел добавить, но та прикрыла стакан ладошкой, а потом первая подняла его:
— За знакомство, мужики, за то, чтоб всем нам было хорошо, чтоб жить стало радостно.
Кирьяну не хотелось пить вот так вдруг, среди ночи, да и был он пьян от счастья, но в словах Анны услышал такое обещание, что сейчас же проглотил стакан спирту.
Никитский, заметив настроение охотника, криво усмехнулся и медленно, мелкими глотками стал прихлебывать из стакана.
«Удивительная штука жизнь», — думал Никитский. Не первый раз вот так же, как вчера, он вырывался из самых сложных, казалось бы, совсем безвыходных ситуаций.
Но он начинал искать, и выход находился. Его подсказывал ум, его ум. Ну что же, пейте вы за свое дурацкое счастье, а он, Никитский, выпьет за себя, за свою сообразительность и находчивость.
— Пейте, гуляйте, мужички, а я побежала. — Женщина прошлась по избе, остановилась возле прикрепленных к стене двух чучел белок и стала их рассматривать. Оба зверька как живые сидели на ветке кедра. Умело, с большим вкусом передал Кирьян их позы.
— Какая прелесть! Почему же ты, Кирьян, их мне не подарил?
— Так ты же, Нюра, от меня подарков не принимаешь, — с сожалением проговорил охотник.
— Приходи днем в чайную. Да захвати этих зверушек. Приму, при всех тебя расцелую и поставлю их на самое видное место. Проводи меня, Кирьян, через лесок, а то мне там жутко одной идти, а ты, дядюшка, ложись, отдыхай с дороги. Впрочем, что это я над вами командовать стала? Пейте, гуляйте, а я денек свой отработаю, смену сдам и вечерком приду сюда. Когда пойдешь ко мне, захвати торбу, Кирьян, я вам выпивки и закуски еще приготовлю.
— Папиросок мне передай, Нюра, а то мои на исходе, — попросил «дядюшка».
Едва за буфетчицей и охотником закрылась дверь, как Никитский встал, вынул из кармана дошки пистолет и засунул под свитер за пояс ватных брюк. Обошел избу, осмотрел оружие охотника, стоявшее в углу: новый охотничий карабин, мелкокалиберную винтовку и тульскую двустволку. Над оружием на вбитом в стене колышке висели самодельные патронташи. Патронташ с патронами для карабина походил на пулеметную ленту. «С этим запасом можно выдержать целую осаду», — решил Международный, налил в стакан коньяка, выпил и пожалел, что нет на столе ломтика лимона. Ну ничего, бог даст, будет и лимон, и белая салфетка за воротником, и официанты в черных фраках. Все будет через неделю, ну самое большее через десяток дней. Лелька молодец, подсобную силу нашла что надо. Этот Кирьян один «медведя» положит хоть на живот, хоть на спину. Если, конечно, его, Григория Павловича, отмычки не сработают.
