темнолицый, жилистый, как старый яблоневый корень, с коротко остриженной бородой, он молча долбит неподатливую землю, то и дело вытирая лицо подолом рубахи. Через весь лоб старика наискосок от правого виска до левой брови тянется шрам.
— На мировой или гражданской? — спрашивает старика Семен, показывая на шрам.
— Не. На японской еще. В девятьсот четвертом, под Ляояном. Город такой в Маньчжурии есть. Японский офицер меня саблей достал, а я ему штыком за это кишки выпустил… Кажись, началось, а?
Старик распрямляет спину, прикладывает ладонь козырьком к глазам и смотрит на запад, туда, в сторону дубовых рощиц, по линии которых проходит передний край нашей обороны. Это километрах в трех.
Мы бросаем лопаты и вылезаем из окопа. Да, похоже, началось. Над передним краем поднялось облако дыма, черными осами кружатся немецкие самолеты, протяжный, похожий на глухой стон гул начавшегося боя докатывается и до нас. Невеселый гул, очень невеселый…
— Приступить к работе! — командует Семен.
Мы с Реутом беремся за лопаты, а старик, отойдя в сторонку, продолжает смотреть туда, на запад, откуда к его дому, к старухе и внукам, быть может, приближается смерть.
К нашей позиции подходят комбат, начальник штаба батальона и младший лейтенант Пастухов.
— Расчет, смирно! Товарищ майор…
— Вольно, продолжайте работу, — комбат обрывает доклад сержанта Назаренко и подходит к старику.
— Здравствуйте, папаша.
— Здравия желаю, товарищ командир.
— Как зовут вас?
— Иваном Ильичом. По фамилии Шубин. Бывший старший унтер-офицер четвертого Заамурского полка пограничной стражи. В гражданскую служил с товарищем Блюхером.
— Иван Ильич, ведь был приказ всем эвакуироваться в Старый Оскол.
— Был, сынок. Только никуда я не пойду. Старуха моя еле двигается, а двое внучков у нас. В погребе отсидимся. Не впервой. Да, может, бог даст, не пустите германца дальше? Чай, не сорок первый год?
Старик вопрошающе смотрит на комбата, но тот на отвечает. Он с болью в глазах некоторое время смотрит на старика, потом поворачивается и подходит к нам. Уже стоя на бруствере окопа, майор говорит:
— Уйдите хотя бы с позиции, отец, Скоро начнется бой…
Комбат спускается к нам в окоп, осматривает через прицел пулемета сектор обстрела, интересуется, знаю ли я ориентиры и расстояния до них. Судя по всему, он остается доволен тем, как расчет изготовился к бою.
— Может быть, будут какие-либо вопросы? — спрашивает комбат перед уходом.
Что меня толкнуло на такой шаг, не знаю, но неожиданно для всех я говорю:
— Товарищ майор, сержант Назаренко вчера танк немецкий уничтожил. И экипаж его тоже.
Майор вопрошающе смотрит на капитана Пугачева.
— Мне не докладывали, — говорит начальник штаба. — По сведениям, поступившим из седьмой роты…
— Погодите. Где уничтожили танк, Назаренко?
Семен, бросив на меня взгляд, не предвещающий ничего хорошего, расправляет под ремнем гимнастерку, отвечает:
— Там, за высоткой, когда танки прорвались через передний край. Одного я догнал, значит, и — бутылку ему на моторное отделение. Сразу занялся. А когда фрицы пытались выскочить из него, я их, значит, из автомата.
— Спасибо, товарищ сержант, — майор пожимает руку Семену. — Пока объявляю вам благодарность.
До начала боя мы успеваем-таки позавтракать. Пшенной кашей и несладким чаем с ржаными сухарями. Сахар мы все (даже Реут) отдаем Ивану Ильичу для внуков.
Семен сердится на меня, считает, что я не к месту заговорил об этом танке (чтоб он сгорел еще раз!) и вообще влез не в свое дело. Им должен заниматься старшина Лобанок, которому Назаренко б свое время доложит о нанесенных врагу потерях.
…И опять кажется, что все это было давно, давно. И разговор о подвиге Семена, и майор на бруствере окопа, и пшенная каша в котелке Назаренко.
Нас опять молотят. Немцы прорвали оборону на рубеже дубовых рощиц, отразили контратаку подошедшей танковой бригады и вплотную приблизились к позиции батальона.
С ходу ее преодолеть не удалось. Мы отбили атаку их танков, конечно, с помощью соседей-танкистов, прижали огнем пулеметов двигающуюся за танками пехоту и теперь ждем очередной.
Мы сидим в окопе вдвоем с Назаренко, укрывшись от летящей в окоп земли шинелью. Ее — одну на троих — серую, грязную, битую пулями и осколками дал нам старшина седьмой роты. Кеша лежит рядом, в ногах у нас, завернув, как всегда, голову плащ-палаткой. Бедная земля, ты опять то вздрагиваешь, то качаешься, то стонешь под нами.
На секунду, другую выглядываю из-под шинели, но неба не вижу. Над головой висит сизоватое облако дыма и пыли, фыркают осколки, воют мины, сверкают трассеры снарядов.
Это бьют танки. Бьют прямой наводкой по нашей позиции, по «станкачу», которого мы успели снять с площадки и поставить в ход сообщения, отрытый на треть нужной глубины.
Сколько это еще продлится? Замечаю, что такой вопрос я задаю себе при любой артиллерийской подготовке немцев и еще ни разу не ответил на него. Не знаю, сколько, но ведь все равно кончится же!
Только бы не поддаться панике или отчаянию, не махнуть рукой на все, в том числе на такую штуку, как жизнь, и не выскочить из окопа: тогда с ней расстанешься мгновенно.
Это великое счастье, что рядом со мной Назаренко. Он, как и Тятькин, наверное, ничего не боится. Рядом с ним я чувствую себя сильнее. Семен держит меня рядом с собой, притягивает к себе, как сильный магнит маленькую железную гайку.
Внезапно над нами, кажется, рядышком, над самой головой раздается рев мотора, и новые груды земли сыплются на каски, пули щербят противоположную стенку окопа.
Значит, налетели самолеты. Они бомбят позицию батальона. Взрывы бомб заглушают все остальные звуки боя. Опять мысленно ругаю наших летчиков, хотя знаю, что они не могут беспрерывно висеть над полем боя, что немцы налетают сразу, едва наши самолеты уходят на аэродромы.
А пилоты «мессеров» наглеют с каждой минутой. Они проносятся вдоль позиции на малой высоте и поливают из пушек и пулеметов каждый метр земли, и без того уже покалеченный тысячами мин, снарядов, бомб, миллионами пуль и осколков.
Терпим и это. Надо терпеть. На то мы — пехотные солдаты.
Однако, я ошибся. Терпение кончается. Семен рывком сбрасывает шинель, потом каску, ремень, вскакивает и бросается к пулемету.
— Кочерин, за мной! Приготовиться к стрельбе по воздушным целям!
Все решает команда. Она опять делает из меня солдата, действующего и вовсе не думающего об опасности.
Сержант уже отделил тело пулемета от станка. Я подхватываю станок, оттягиваю стопорную муфту. Ни свиста пуль, ни фырканья осколков, ни рева моторов больше не слышу.
— Заряжай! — Глаза Семена, устремленные на меня, кажутся озорными. В его мимолетном взгляде — ничего, кроме неуемной удали.
— Держись, Серега! Не тряси коленками! А тебя я, фашистская морда…
Дальше Назаренко завернул такое, что, услышав его, пилот «мессера» обязательно бы врезался в землю. От удивления и растерянности.
Первый «мессер», вертясь в карусели, пронесся над нами. Сверкнул зеленоватым брюхом второй, ныряет к земле третий. Я вижу, как пляшут огоньки под его плоскостями, пули уже свистят мимо уха, вспыхивает фонтанчиками земля вблизи нас. Но в этот момент Семен нажимает на спуск, и грохот
