именно его, проф. А., помощи. Я просила понять (кого? - врача!) возбуждение больного, найти для него несколько теплых, успокаивающих слов. Я обращалась к врачу с такой мольбой. Громоподобно в пустой комнате прозвучал беспощадный, по сути профессионально неграмотный, уничтожающий ответ: «С такими надо быть строже!» И это не из уст дураковатого бюрократа, чиновника с партбилетом - такой вердикт, такую «воспитательную» меру провозгласил врач, доктор медицинских наук... О Боже!..
- С какими «такими»? - не выдержала я, не доиграв до конца унизительную для себя сцену. - Что, поэт Соболев - хулиган, дебошир?! Он уже инвалид войны пожизненно, к тому же - онкологический больной! Не многовато ли для одного человека?
Мне показалось, что глаза проф. А. выскочат из орбит, когда он резко объявил мне, что беседа окончена. Плевал он на заслуги Соболева, на его талант, на его близкое к смерти состояние. Ни секунды не поколебался сорвать на мне зло, отбросив - свидетелей-то в пустой комнате не было - элементарное приличие. Он с упоением «разрядился», наплевав на то, что я жена не рядового гражданина, а имеющего заслуги (хотя и рядовым хамить некрасиво), что перед ним - не «груша» для боксерских репетиций, а шестидесятилетняя, усталая, убитая горем женщина.
Я вышла из «карцера», где меня избили, с убийственным сознанием: жизнь Александра Владимировича в стенах этого лечебного учреждения не вне опасности - насколько добросовестно и профессионально будет сделана операция? Каковы будут ее последствия - их можно тоже заложить на операционном столе... как мину замедленного действия. Как пройдет реанимационный период, когда все можно списать на «стресс», «депрессию» и еще что-нибудь мне неведомое, но досконально известное недоброму профессионалу, замыслившему недоброе.
Я пошла на отчаянный шаг, шаг, при котором из стороны защищающейся, «виноватой», избиваемой превращалась в нападающую - ведь выбирать было не из чего, надеяться -только на себя. Я объявила палатному врачу, что намерена забрать Соболева из больницы немедленно. Причины - известны, а за последствия будут отвечать они, кто довел меня до необходимости бежать из отделения, без операции у Соболева, неизвестно куда.
Никогда не играла в шахматы, не умудрил Господь. Но, выражаясь шахматным языком, я сделала «шах», за которым мог последовать «мат» для моих оппонентов. И не ошиблась. Из уст палатного врача на меня низвергнулся водопад уговоров: покидать больницу нельзя, А.В. Соболев может внезапно скончаться, я лишаю его возможности прожить еще минимум три-четыре года после операции, а то и больше, что поступаю необдуманно, рискованно, ставя на карту жизнь Соболева... (Они этого, конечно, не делали. Страх гласности!)
Пришел вдруг заведующий отделением, который до того ни разу не появлялся в нашей палате. Суровый, серьезный, оповестил кратко, телеграфно: делать операцию будет он, при подготовке Соболева к операции выполнять только его личные предписания и ничьи иные, а сейчас он отпускает нас домой на три дня - «успокоиться», ибо у больного Соболева нет адреналина для защиты организма при операционной травме: он исчерпал его на конфликт с проф. А. и на «подготовку» к операции...
Он стоял передо мной как истукан, глядя в сторону, лицо не освещало и подобие улыбки. Некстати вспомнились иезуитские привратники из романов о средних веках.
Мы отправились домой, и опять каждую ночь я бдела в страхе и холодном поту при малейшем движении во сне Александра Владимировича. Вопрос, на который нет у меня ответа и теперь: почему врачи отпустили Александра Владимировича домой так спокойно? Врали, что ли, они мне об угрозе кровотечения, или им было наплевать?.. Соболев ничего не знал. А мои силы таяли втихомолку.
О чем я думала тогда? О чем мы говорили? Больше — о предстоящем возвращении в больницу. Александр Владимирович, от которого я скрывала диагноз, предложил вообще туда не возвращаться, может быть, все обойдется, от полипов еще никто не умирал. Я изощрялась в контрдоводах. Александр Владимирович уже прекрасно понимал, что отношение к нему, с «легкой» руки проф. А., изменилось не в лучшую сторону, что отдает он себя отнюдь не в дружеские руки. Вместо того чтобы отдохнуть в домашней обстановке и действительно успокоиться, пришлось задуматься о мерах предосторожности, обезопасить свое пребывание в больнице, обезопасить моего больного от... медиков, их недобросовестности или злого умысла. После незабвенной беседы с их главой у меня, согласитесь, имелись основания не верить, сомневаться, опасаться.
Посоветовавшись с Александром Владимировичем, мы решили сделать его пребывание в больнице предметом гласности, рассекретить его. А для этого попросить нескольких знакомых Соболева по профкому литераторов - членов военно-патриотической секции - побеседовать или с проф. А., или с заведующим отделением.
Но визит трех товарищей по секции только еще предполагался. А пока мы были дома, «успокаивались». Как я отдыхала ночью - уже сказала, днем - обычные заботы... Но все эти бытовые заботы существовали для меня как бы вторым планом, на фоне главного, что не давало ни минуты покоя: на пороге стояла вполне реальная смерть Александра Владимировича. С замиранием сердца, холодея внутри, думала иногда о том, что жизнь его, возможно, исчисляется днями...
Коротенькие и томительно долгие три дня, отпущенные для «мобилизации сил», подошли к концу. Мы собрались в путь. Почему-то в самый последний момент, будто что-то подтолкнуло, уже перед тем, как запереть дверь квартиры, я вдруг решила еще раз проверить: хорошо ли заперта дверь на лоджию, плотно ли закрыта форточка. Быстро прошла в спальню. Проверила: все в порядке. Случайно глянула на письменный стол. Я знала, что Александр Владимирович давно ничего не писал, а тут вдруг несколько строк - стихотворных - на листе. Вот с каким настроением ехал он на операцию, вот что оставил на письменном столе, «успокоившись» и «поднакопив» адреналин:
Слезы в горле комом, горе да беда.
Ухожу из дома, может, навсегда...
Гибель неотвратна: словно рыбе сеть, белые халаты мне готовят смерть...
У меня дыхание перехватило, едва не задохнулась от хлынувших слез. На минутку задержалась, вздохнула поглубже, вытерла глаза и щеки - скрыть следы волнения.
Больше двадцати лет спустя после этой операции меня не перестает донимать вопрос: неужели подобное издевательство над больным существует где-то еще, в каком-то забытом Богом углу? Это война не на равных. На Руси, как я уже говорила, исстари живет изречение, сгусток народной мудрости, рожденной милосердием: «лежачего не бьют». Избиение поверженного, беззащитного проклято всеми поколениями людей повсюду на Земле. Сильного, истязающего слабого, осуждало и осуждает любое человеческое сообщество... оговорилась, любое, кроме того, что сформировалось за 70 лет в СССР.
Медик-заговорщик, медик, с холодным расчетом воюющий с больным, у которого смерть за плечами, медик - отступник от клятвы Гиппократа, медик - образно говоря, до зубов вооруженный против своего пациента и не стыдящийся нападать на немощного, - жуткое двуногое с вывернутой наизнанку человеческой психологией. Вспомните, это ведь в СССР «неудобно» было произносить слово «милосердие», люди стыдились быть милосердными... Все с ног на голову!..
Наш временный уход из больницы, как и возвращение в нее не внесли никаких изменений в отношения «сторон». Грубость, нежелание медсестер отвечать на самый безобидный вопрос, холодность, безразличие врачей - «война» продолжалась. Противоположная сторона не хотела мира с нами - это было яснее ясного. Положение - идиотское, словно свалились мы сюда опять неизвестно зачем.
В создавшейся «боевой» обстановке я решилась, как мне показалось, на результативные действия. Вдумайтесь: воевала! Где?! Первое, что сделала. - показала палатному врачу. те восемь строк, которые Александр Владимирович написал, уходя из дома. Не до шуток мне было тогда, но поневоле припомнилась молва о силе поэтического слова. Я. привыкшая жить рядом со стихами Ал. Соболева, жить этими стихами, и предположить не могла, какое они произведут впечатление на врача! Он настолько испугался, что не сумел этого скрыть. Я не сразу сообразила, почему он изменился в лице, почему вертел в руках лист бумаги с восьмистишием. бегая еще и еще раз глазами по строчкам. Он не поднимал на меня глаз. Я ждала ответа. И вдруг догадалась, чего он испугался: стихи, что он держал в руках, были не просто стихами, а документом, «справкой» о том, что тщательно скрывалось, они срывали покров с тайны, они вопили о гонении на больного. Стихи оказались своего рода предупреждением - гласным, а значит - чрезвычайно опасным! И в самом деле, покажи я в случае смерти Соболева эту «справку» в каких-то инстанциях - и моему рассказу о черных делах врачей, о войне с больным поверили бы даже в советских учреждениях, насквозь
