Только слишком много «но» скапливается…
Первая дневниковая запись после гибели Луизы датируется 1 января 1851 года: «Отъезд NN. Я живу наверху. Приезд дяди — идем наверх. Его равнодушие при известии. Дело-злодеяние, повальный обыск. Я один! NN уехала…». Эта запись — удивительная стенограмма состояния человека, который еще (два месяца спустя) не осознал в полной мере весь ужас происшедшего: его отчаяние — в одиночестве, в том, что никто не может разделить душевной боли и душевной смуты. Дядя — брат матери, Н. И. Шепелев, — равнодушен, Нарышкина уехала в Петербург, а оттуда в Париж. Обыски, подозрения, сплетни…
Одиночество. Вот что оказалось самым непереносимым для «лютейшего аристократа», гордеца Сухово-Кобылина.
Феоктистов, который видел Сухово-Кобылина в первые дни после обрушившегося на него несчастья, засвидетельствовал в воспоминаниях: «Возникает передо мной его фигура в те дни, когда было обнаружено преступление. Нельзя представить себе, какое страшное отчаяние овладело им при известии о насильственной смерти женщины, которая в течение многих лет питала к нему безграничную преданность. Этот суровый человек рыдал как ребенок, беспрерывно повторялись у него истерические припадки, он говорил только о ней, и с таким выражением горя и любви, что невозможно было заподозрить его искренность».
Куда же было деваться от слухов, подлинного бича судьбы?..
Они были настолько сильны и до такой степени постоянно подпитывались все новыми и новыми подробностями, что даже спустя много десятилетий публикатор и комментатор писем Сухово-Кобылина к родным, достаточно строгая и объективная в оценках Е. Н. Коншина не удержалась от соблазна задаться сакраментальным вопросом: «любил и убил? или не убивал? И кто же убил?.. С одной стороны, трудно вообразить человека, у которого хватило бы духу не расставаться в течение всей жизни с портретом своей жертвы (как известно, портрет Луизы Симон постоянно висел у кровати Сухово-Кобылина), и из ее вещей собираться сделать себе отдельную комнату… И наконец, именем ее назвать свою дочь. Это могло бы оказаться возможным разве только при наличии больной психики, свойственной некоторым героям Достоевского, но Сухово-Кобылин так далек в своем духовном мире от них.
С другой — еще более убедительна невиновность заподозренных и оправданных по суду крепостных. Не мог быть их целью в этом убийстве грабеж, когда кроме золотых часов да салопа ничего не оказалось пропавшим; не могла быть причиной и месть, так как не было каких-либо особых зверств в обращении француженки со слугами.
Кто же и за что и для чего убил? Наш вывод носит характер весьма скептический. Нам представляется, что этот ответ останется одной из довольно многочисленных исторических тайн до тех пор, пока какие-нибудь новые материалы не придут на помощь».
К тому моменту, когда писались эти слова, уже была издана книга Леонида Гроссмана об убийстве Симон-Деманш, и готовилось к публикации исследование Виктора Гроссмана. Леонид Гроссман безапелляционно доказывал, что Сухово-Кобылин виновен в убийстве, скорее прямо, нежели косвенно. Виктор Гроссман усомнился в виновности Александра Васильевича. Но ведь так уж устроена жизнь, что слухи оказываются сильнее доказательств — их можно множить, прибавляя все новые подробности, в них кроется великий соблазн, в них всегда присутствует некая тайна…
Понимая это, но желая восстановить историческую справедливость, Виктор Гроссман решил проверить судебные акты методами современной медицины. В 1934 году по его просьбе профессор Н. В. Попов провел экспертизу. В распоряжении профессора были фактически все документы по делу об убийстве Симон-Деманш, он тщательным образом изучил их и пришел к неопровержимым (с точки зрения судебной медицины) доказательствам.
«Окончательные результаты нашей экспертизы сводятся к следующему:
1. Смерть Симон-Деманш последовала от асфиксии вследствие удавления шеи петлей, сделанной из платка, полотенца и т. п.
2. Повреждения, нанесенные Симон-Деманш, не были смертельны и причинены множественными, довольно сильными ударами твердого, тупого предмета с большой ударяющей площадью, угловатыми краями и острыми выступами. Таким предметом мог быть утюг, кирпич, камень и т. п.
3. Горло Симон-Деманш перерезано после ее смерти острым режущим предметом, например, ножом — кухонным, перочинным, бритвой и т. д.
4. Кровавые пятна на платье Симон-Деманш могли произойти от посмертного кровотечения из перерезанных сосудов ее шеи или других случайных причин и для истолкования причины и обстоятельств ее смерти значения не имеют.
5. Пятна, найденные во флигеле Сухово-Кобылина и якобы происходящие от крови, значения для дела не имеют.
6.
7. Спальня Симон-Деманш в ее квартире могла быть местом ее убийства.
8. Труп убитой мог быть незаметно свезен в извозчичьих (легковых) санях.
9. Истязания, описанные Егоровым, маловероятны».
И далее профессор Попов заключает: «Если бы в процессе следствия была произведена компетентная проверочная судебно-медицинская экспертиза, то и при тогдашнем состоянии нашей науки нетрудно было бы выяснить те подробности, которые мы выясняем впервые только теперь, по прошествии свыше восьмидесяти лет. И эти обстоятельства, по моему глубокому убеждению, таковы, что не только колеблют, но и опровергают вывод, так безосновательно и безоговорочно высказанный Л. Гроссманом».
Подробнейший отчет о проведенной экспертизе был опубликован в качестве Приложения в книге В. Гроссмана «Дело Сухово-Кобылина» в 1936 году, став, таким образом, достоянием всех, кому интересны подробности давней истории.
Но слухи перевесили на чаше весов обстоятельные доказательства.
Не в первый, не в последний раз…
А «бытовым», запечатленным в памяти итогом диалога двух Гроссманов, бывших к тому же родственниками, осталась эпиграмма:
Вот и все.
А слухи остались…
Читаешь, перелистываешь эти свидетельства, документы, сухие страницы следственного дела, комментарии, интерпретации и поражаешься — как человек, вынужденный на протяжении долгих, поистине библейских, семи лет нести, кроме пожизненного раскаяния в непонимании, в невнимании к ушедшей возлюбленной, непосильный крест клеветы и сплетен, мог оставаться при этом выше досужих вымыслов! Человек гордый, самолюбивый, никогда не изменявший кодексу чести — чья личная жизнь сделалась достоянием бесцеремонной толпы и, по сути, до сих пор им остается. По складу своего ума и характера Александр Васильевич не мог ни нравственно сломиться от непосильных тягот, ни смириться со своей участью.
13 сентября 1851 года Департамент Московского надворного суда, рассмотрев дело об убийстве Луизы Симон-Деманш, постановил: четверых крепостных «бить кнутом и сослать в каторжные работы», а титулярного советника А. В. Сухово-Кобылина (к тому времени, получив этот чин, Александр Васильевич
