выхода-то и нет, Боря.
– Так прям и сказали? – озабоченно переспросил он.
– Ага, прям так.
– Да сделаем, в первый раз, что ли, – уверенно заявил Плохотнюк, пряча легкий испуг за бравой маской бывалого санитара.
– Слава богу, хоть денег с лихвой сунули, – сказал я, показывая Борьке семь портретов пожилого мужчины в парике.
– Ну, круто! – обрадовался тот. – Отдадим Маркину, бабло поделим – и гульнем. Да, Тёмыч?
– Ты одевать закончил? – спросил я его вместо ответа.
– Да немного осталось.
– Давай-давай… Я пойду на Маркину взгляну еще разок… Чтоб как живая, значит… Ну-ну, – тяжело вздохнул, и мы пошли в холодильник.
– Тёмыч, а кто такие были-то? Что за бригада? – не унимался Боря.
– Да откуда мне знать?! Удостоверения не показывали, – раздраженно буркнул я. – И потом, Боря… Какая к чертям собачьим разница, солнцевские они или таганские?
– Ну, так… Интересно все-таки… – немного обиженно ответил Плохиш.
– Интересно ему, блин… Мне вот вообще по хрену, веришь?
– Да чего, спросить, что ли, нельзя, – надулся Борян и принялся одевать оставшихся постояльцев.
Компанию ему я не составил, предоставив Плохишу возможность исполнить работу соло. Выдвинув наполовину поддон с Маркиной, снял с нее маску, по-новому взглянув на ее лицо, раздавленное грузом глубокой болезненной старости.
– Да-а-а, Анастасия Васильевна… – тихонько протянул я, присматриваясь к предстоящей работе. – Знаете, а внучок-то ваш с дурной компанией связался. Вот так-то…
Через некоторое время я снова оказался за столом комнаты приема вещей, но теперь передо мной на банкетке сидели припоздавшие родные гражданина Ванина, 1924 года рождения. А именно – его дочь с мужем. Заплаканная женщина, в чем-то черном и бесформенном, была на грани нервного срыва. Но от сердечных средств она отказалась, хоть я и настаивал. Супруг, грузный краснолицый мужчина с признаками хронической гипертонии, старался успокоить ее, монотонно повторяя одни и те же слова – «все образуется, солнышко, все образуется». Услышав это заклинание, дочь покойного зашлась в рыданиях. Тогда муж погладил ее по голове трясущейся рукой, неловко пытаясь прижать к себе, снова и снова повторяя «все образуется, солнышко», отчего слез становилось все больше. Время шло, но я все никак не мог пробиться через толщу их горя, чтобы оформить заказ. Решив разорвать этот замкнутый круг, аккуратно выпроводил даму за дверь и попытался решить все вопросы с мужем. Невпопад отвечая на несложные вопросы, он то и дело замолкал на полуслове, косясь на дверь, из-за которой доносились прерывистые всхлипы, и, еле шевеля губами, почти беззвучно говорил «все образуется».
Кое-как заполнив бланк, отпустил его, посоветовав дать жене что-нибудь успокоительное. Сказав мне «спасибо, доктор», он скрылся за дверью, после чего рыдания, зазвучавшие с новой силой, стали удаляться, пока не стихли, отрезанные от меня дверями отделения.
Я облегченно вздохнул, закончив самую тяжелую часть санитарской службы. Часы показывали почти шесть вечера, беспристрастно сообщая, что мой рабочий день давно закончился. Закончился лишь для того, чтобы дать старт рабочей ночи.
Встав решительным рывком, взял бланк заказа и вещи Ванина, щедро омытые слезами его дочери. Прошептав себе под нос, «завтра уже пятница», вернулся в отделение.
Торопливые шаги последних задержавшихся сотрудников патанатомии перемежались с хлопками двери служебного входа. Сбегая из казенных стен отделения под покров своих частных мирков, шаги эти звучали для меня, словно обратный отсчет. Цок, цок, цок, цок – хлоп. Топ, топ, топ, топ – хлоп. Цок, цок, цок, цок – хлоп. Врачи, лаборанты и санитарки дружно освобождали пределы отделения, чтобы оставить Харона в одиночестве.
В половине шестого вечера в морге было тихо. Все, кто мог ходить, ушли. Остальные остались со мной, но тишины никто из них не нарушал. Повернув в замках дверей зубастые ключи, неподкупно охраняющие мои ночные часы, устало присел на подкат для гробов буквально на минутку. Да так и остался сидеть, наслаждаясь покоем и вспоминая свой вчерашний сон. Моя загадочная гостья стояла перед глазами, словно только что покинула меня. Я хотел верить в ее существование и боялся, и оба эти чувства сплетались во мне, с каждой минутой все туже и туже обвивая друг друга. Чем сильнее хотел, тем сильнее боялся.
Не помню, чтоб о чем-то думал тогда. Разве что несколько каких-нибудь сиюсекундных мыслишек, рожденных лишь для того, чтобы сразу сдохнуть. Думать глубже не хотелось, да и не моглось. Просто сидел, совершенно неподвижно застыв в одной позе, словно ангел недеяния обратил на меня свой взор.
Да и само отделение замерло. Не было слышно привычного потрескивания реек подвесного потолка, угомонилась занудная неоновая лампа, трещащая где-то в конце коридора. Мертвецкая 4-й клиники походила на безмолвный гранитный монолит, глухой и обездвиженный. Время шло, а необычная тишина все никак не выпускала из рук власть над двумя этажами кабинетов и санитаром. Казалось, еще немного, буквально какие-то минуты, и она пройдет точку невозвращения, после которой ни в патанатомии, ни в моей жизни уже никогда ничего не произойдет.
Но… магия таких моментов хрупка. И как бы величественны они ни были, их с легкостью рушит какая-нибудь бытовая ерунда, банальная и неуместная. В тот вечер это был телефонный звонок.
Когда край звуковой волны, летящий по отделению быстрее коммерческого авиарейса, коснулся меня, я вздрогнул всем телом, как это бывает во сне, шепотом вскрикнув «ой, блин». Нехотя встав, пошел к внутреннему телефону, приговаривая «хоть бы пару минут еще».
– Патанатомия, слушаю…
– Д-д-д-о-о-брый вече-е-е-р, – сказала трубка женским голосом, сильно заикаясь.
– Добрый, – оптимистично согласился я.
– П-п-риезжайт-те к на-ам, первое т-т-терапевтическо-о-о-е отделение.
– Приеду, конечно. Минут через 20 ждите.
– Д-двадцать? Так до-олго?
– Погодите, у вас ведь труп?
– Да, т-труп, да…
– Мертвый человек то есть… А зачем тогда спешить? Все уже…
– В-вот имен-н-н-но – ме-ертвый. Это же ужа-а-ас-но…
– А, в этом смысле… Если ужасно, тогда буду через 15.
«Вот она – разница восприятия, – подумал я, кладя трубку. – Беда с этой терапией. Как ни придешь, среди сестер траур такой, что вместе с ними поплакать хочется».
– Ну, поехали забирать… Труп, если мертвый, это не ужасно. Вот когда живой – другое дело… – тихонько бубнил, закатывая «кроватофалк» в лифт.
Через пятнадцать минут, как и обещал, нажал на звонок служебной двери 1-й терапии. Сперва за ней послышалась взволнованная перекличка женских голосов, а затем и торопливые шаги. В широком проеме раскрытой двустворчатой двери, готовой впустить в терапию скорбную кровать на колесах, стояла толстенькая сестра, в белом халате, гольфах и синих резиновых тапках. Щекастая, рябая, с двумя косичками, она сильно походила на первоклашку, отчего ее истинный возраст ускользал от беглого взгляда.
– Да, да, проходите, – немного растерянно затараторила она. – В смысле, проезжайте…
– Привет, – кивнул я, въезжая фальшивой кроватью на чистый блестящий линолеум отделения. – Показывайте, где ваш ужасный труп…
– Почему это ужасный? Не ужасный, нет, такой классный был дядечка, Сергей Валентинович… Все нам какие-то конфеты пихал, комплименты говорил… – ответила она, дрогнув голосом на «конфетах». И мы поехали мимо врачебных и процедурных кабинетов в дальнюю карантинную палату.
– А кто мне звонил? Девушка очень сильно заикалась…
