– Все, это последние, – выпалил он, вскинув руку с часами.
– Вовка ящики просил пересчитать, – сказал я Плохишу. – Займись этим сложным и почетным заданием, лады? А я пока за одежкой сгоняю.
– И мазь не забудь! – напомнил Борян сквозь узкую щель закрывающегося лифта. Взяв ключ от резервной секционной, предназначенной для вскрытия инфекционных трупов, которую мы называли «бациллой», мельком взглянул на настенные часы. До похорон бабушки уголовника оставалось чуть больше 80 минут. Бегом проскочив небольшой коридор, я почти физически ощущал, как стремительно съеживается время, отведенное на мадам Маркину.
«Ничего, Вовка поможет. Или Аид. Ну, кто-нибудь из них – точно».
Влетев в «бациллу», рывком выхватил из шкафчика три комплекта пластиковой спецодежды и уже почти выскочил за дверь, но вспомнил про мазь. Матеря свои дырявые мозги, дернулся обратно, достал тюбик из шкафчика и бросился вон.
Спустившись в подвал, услышал раскатистый грязный мат Бумажкина еще до того, как открылись двери лифта. Вова и Боря стояли перед нагромождением ящиков. Вова матерился, а Боря, чуть заметно тыча пальцем в тару, беззвучно шевелил губами.
– Вова, здесь ровно 22 ящика, – так значительно сказал Плохотнюк, как будто решил уравнение невиданной сложности.
– В третий раз можно было не считать, Борь, – старший скривил язвительную рожу.
– Ты ж сам сказал «точно двадцать два? не ошибся?» – обиженно передразнил Вовку Плохиш.
– Да пусть их хоть Лобачевский считает, в двадцать два мы наше добро ну никак не впихнем. В двадцать шесть – еще туда-сюда…
– Дорогие коллеги, через час с небольшим бандюганы забирают Маркину, – сказал я, протягивая пластиковые комбинезоны, дурацкие чепчики из того же материала и толстые марлевые маски, выпущенные еще советской промышленностью. – А мы тут ящики считаем.
– Тёмыч, у тебя же есть балкон? – деловито спросил Вова, влезая в мутновато-прозрачный скафандр.
– Дома-то? Ну да…
– Отлично! В понедельник утром домой пойдешь, не забудь ноги захватить, хотя бы штук пять. Закинешь их за лыжи, или какое ты там говно складируешь. Сначала повоняют немного, а потом мумифицируются.
– Ну и какую-нибудь небольшую бабульку еще зацепи, – ржал Плохиш. – В палисадничке на скамеечку ее посадишь втихаря, никто и не заметит. Сидит себе бабка и сидит. Чего ей еще на пенсии-то делать? А потом она мумифицируется, – не унимался Плохиш, вторя Бумажкину.
– По балконам много не распихаешь, – возразил я, затягивая шнурки на рукавах комбинезона и надевая перчатки. – Вот у Боряна дача есть. Тридцать соток, сам видел. Сейчас в хлебовозку загрузимся – и сразу туда. Забацаем там миниатюрный некрополь, с аллеями, дорожками… А потом начнем соседям места продавать.
– Вы сперва Маркину отдайте, а потом и планы на будущее можно строить. А то пока чего-то рановато, – мрачно пошутил Вовка, протягивая мне тюбик с ментоловой мазью.
Обильно смазав верхнюю губу, я тут же потерял обоняние. Нацепив на башку потешный чепчик, а на морду – хирургическую маску, я был готов к самой вонючей работе на свете.
– Жопу тоже надо бы смазать – работа быстрей пойдет, – сказал Плохиш, подходя с ключами в руке к двери, за которой нас ждала «Эстола», набитая ненужными, всеми забытыми людьми.
Наклонясь к двери вплотную, Борян, который еще не нанес мазь, шумно принюхался.
– Да не, нормально там все. Когда три компрессора разом сдохли, от двери уже серьезно несло, – со знанием дела сказал Плохиш. И открыл дверь.
Включив свет, мы с Борькой стали затаскивать ящики внутрь, расстилая в них большие куски полиэтилена. А Вовка отправился к термометру.
– Девять градусов, – вернувшись к нам, глухо сообщил он сквозь маску. – Ты, Боря, теперь понял, почему надо всех «безродников» бальзамировать? – задал он риторический вопрос Плохотнюку. – Потому, что девять! Девять градусов, вместо положенных трех. Если бы мы этого не сделали, здесь бы сейчас биологический Чернобыль случился. А так – вроде ничего… – неуверенно закончил он.
Первая партия ящиков была готова принять тех, кто сегодня же будет сожжен в печи Николо- Архангельского крематория. Задача перед нами стояла несложная. Берем подъемники и начинаем методично вынимать поддоны с ненужными людьми. Каждого кладем в ящик и плотно кутаем в полиэтилен, заворачивая особым способом. На поддонах лежат картонки с фамилиями, которые надо положить туда же. И продублировать фамилию на самом ящике фломастером.
Когда с трупами будет закончено, останется только забрать ампутационные отходы. Или ампутяк. Или окорока. Или просто ноги. Ноги, отсеченные у граждан хирургами нашей клиники. Для этого необходимо вынуть все поддоны одной секции, отчего образуется проход в стальное тело «Эстолы». И вот тут – ответственный момент. Взяв фонарик, надо зайти внутрь. А там испарения, концентрация… Мерзость, одним словом. Входить желательно на вдохе и, задержав дыхание, как Кусто, осмотреть «Эстолу». Если холодильник пуст – миссия завершена. Если нет – миссию нужно завершить. Только и всего.
Главный вопрос – что внутри (по десятибалльной системе). Один – можно работать без защиты, воняет слегка. Пять-шесть – при незащищенном дыхании первый же вдох закончится моментальной рвотой, возможна потеря сознания, отравление трупным ядом. Полный букет всяких палочек – это не считается. Десять – надо вызывать МЧС.
Стоя перед холодильником, мы надеялись на три. Но были готовы к четырем. Когда у «Эстолы» отказали компрессоры, было очень похоже на семь баллов. Не вдаваясь в подробности, скажу, что когда этот кошмар закончился, металл холодильника (поддоны, например) был обработан какими-то жуткими химикатами, замочен в хлоре и еще в чем-то таком, что уже давно запрещено использовать. После всех этих мытарств… На расстоянии двух-трех метров от поддона отчетливо пахло тухлой человечиной.
Взявшись за подъемники, мы с Борей задрали их наверх, скрипя ножными гидравлическими педалями.
– Делаем все очень быстро. Очень! – напомнил Вовка сквозь слои марли, хотя в этом напоминании не было надобности. Синхронно кивнув, мы приготовились освободить двадцать четыре всеми забытых мертвецов из заточения. Приготовились породниться с «безродниками», ненадолго став для них самыми близкими людьми, которые проводят в последний путь. Правда, так и не оплакав.
Распахнув двери холодильника, мы наполнили помещение тяжелым удушающим смрадом. Его темная зловещая утроба словно вглядывалась в нас, пытаясь понять, можно ли нам доверить похороны ее обитателей. Извлекая под холодные лучи ламп стальные поддоны, я старался не смотреть на взбухшие черно-синие тела, безжалостно изъеденные гниением и человеческим равнодушием. Просто швырял их в казенные ящики, одного за другим, обматывая мутным полиэтиленовым саваном. Сверху ложились официальные документы, обещавшие долгожданное погребение за счет государства на задворках Николо- Архангельского кладбища.
Дорога до кладбища, кремация, погребение – все как у людей… Не будет на этих похоронах лишь самого главного – слез. Великая огромная страна не найдет для них даже крошечной слезинки. А ведь вполне хватило бы одной на всех… Но нет, они ее не дождутся. Не предусмотрено действующим законодательством, да и в бюджете не заложено.
Спустя некоторое время вся тара была под завязку заполнена неупокоенными россиянами, готовыми получить от государства последнюю порцию казенной заботы. Те, чьи габариты были меньше, чем у остальных, делили ящик со случайными незнакомцами, уложенные валетом. Вместе с мертвецами в ящиках лежали и ампутационные отходы – фрагменты тех, кто, возможно, еще жил в московских бетонных джунглях, не зная, что сегодня будет частично похоронен вместе с двадцатью четырьмя «безродниками». В стальном зловонном чреве «Эстолы» остался лишь один-единственный мертвец, которому не хватило места в выделенных нам ящиках.
– Так, этого в пленку – и наверх, – распорядился Бумажкин, тоскливо глядя на крупного коренастого бородатого мужика, на бирке которого значилось «Свиридов О. В.». – С нами останется, до следующей машины.
