– А если боль вдруг без наркоты пройдет, то кайф ее сам организует, чтоб был повод.
– Какая-то странная тема для спора, ей-богу. Я здесь потому, что хочу быть медиком. Не вижу в этом ничего героического. А кайф – понятие абстрактное, – возражал я ушастому коренастому Кирюхе.
– Ага, абстрактное, – кивал тот, вроде бы соглашаясь со мной. – Пока конкретную форму не приобретет, – добавил он, бережно вынимая из внутреннего кармана куртки сморщенный косяк. – Такую, например.
– Тебе виднее, Кирюха, – согласился я, махнув рукой на бессмысленную полемику. Мой приятель был большим экспертом по кайфу, и его авторитет в этом вопросе не давал мне шансов отстоять свою позицию.
Впрочем, таких экспертов в училище было немало. Это я понял сразу, на первой же перемене. Лишь только густая толпа студентов высыпала на крыльцо, как вокруг нее тут же появлялся аромат жженой веревки. Будущие врачеватели и спасители буднично передавали друг другу косяки, не делая из этого особого культа. По окончании пятнадцатиминутного перерыва изрядная часть учеников отправлялась на лекции совершенно счастливыми. Правда, как-то раз одна из первокурсниц, желая быстро стать взрослой, отважно приложилась к вонючему символу хипповской свободы, что гулял по рукам старших товарищей. Добравшись до аудитории без приключений, какое-то время она внимательно слушала лекцию. Но вдруг поднялась, не обращая внимания на сокурсников и препода, и стала так быстро раздеваться, будто очень куда-то опаздывала. Свидетели этого представления пытались остановить ее, но получили яростный отпор. Выскочив из класса, несчастная жертва ранней свободы, почти голая, молча кинулась по коридорам, шлепая босыми ногами. Забег был недолгим. Попав в стальную хватку дюжего преподавателя по акушерству и гинекологии, который привык иметь дело с голыми бабами, безумная одалиска была спасена от самых разных последствий. После этого случая завуч по хирургии Вера Степановна специально собрала учеников второго и третьего курса. Пообещав всем скорую тюрьму и как следует прооравшись, она немного помолчала, окинув взглядом напряженный притихший актовый зал, и с чувством произнесла:
– Товарищи студенты! Я вас очень про… нет, я вас просто заклинаю, будьте вы людьми! Не давайте первокурсникам то говно, которое вы там курите. Оно для них слишком крепкое, как вы не понимаете?
Пожалев любимого завуча, студенты пообещали не делиться с первокурсниками. А потому тем пришлось носить на занятия свою собственную отраву.
А вот алкоголь в ту пору среди прогрессивной молодежи был не в чести. Банальный портвейн был уделом неудачников. И мог лишь завистливо поглядывать на популярность разнообразных кайфов, которых с каждым днем становилось все больше и больше. За наркоту, как и раньше, сажали в тюрьму, что было весомым аргументом в пользу традиционного «змия». Но почему-то у многих она была, а сидеть никто не сидел. Почему? Авторитетно объяснить не могу. Хотя знаю один универсальный ответ: 1991–1992 годы.
Три года обучения, сотканные из сонных утренних лекций, моей любимой хирургии и утомительной фармакологии, захватывающей практики в больницах и сессий, прошли быстрее, чем я думал. Учебный процесс, приправленный студенческими гулянками и поисками своего неповторимого я, впитался весь без остатка в небольшую книжицу диплома, которую вручила мне директриса училища, вытирая ежегодно выступающие слезы. Много лет спустя я уже почти забыл большинство терминов, названия многих лекарств и болезней. Но зато отлично помню многие яркие моменты, лежавшие между первокурсником Темой и фельдшером Антоновым. И кое-что до сих пор остается для меня загадкой. Например…
…Почему самым главным предметом в училище считалась физкультура? Терапию можно было пересдавать десятки раз, но если случались проблемы с физвоспитанием, студент рисковал отчислением. Пока я нашел лишь одно объяснение этому – физкультурник был любовником директрисы.
…Почему преподаватель по терапии, учившая нас делать уколы в задницу, говорила вместо «ягодицы» – ягодки? Она стеснялась? Или у резиновых тренировочных задниц был неподходящий размер?
…Сколько есть толкований у фразы, сказанной нашим гинекологом: «Яичники – это лицо женщины»?
…Как правильно дословно перевести с латыни Recepe per os?
…Почему мои сокурсники, которые всю практику падали в обморок от вида крови, получили такие же дипломы, как у меня? Если они фельдшеры, кто тогда я?
…Почему из всех выпускников моего курса по специальности пошли работать только трое? Неужели все остальные сто с лишним рыл (в том числе и я) были для этих троих группой поддержки? И помогла ли она им в учебе?
Те временем рабочий день стремительно съеживался под аккомпанемент шагов субботней смены, спешно покидающей Царство мертвых. Хлопая дверью служебного входа, они переворачивали страницу этого дачного июньского дня, украденного мертвецами. Но следующая летняя суббота будет полностью в их власти, ведь мертвецы украдут ее у другой смены. А пока…
Впереди их ждет скоротечное воскресенье, пророчащее начало новой рабочей недели. Все они проживут его по-разному. Но все, до единого, уткнутся в понедельник, мечтая хотя бы о среде. Потом будет оптимистичный четверг, с высоты которого видна пятница. В пятницу очередная рутинная трудовая пятидневка, обильно усыпанная свежими могилами, затеряется между страниц календаря, безликая и не достойная воспоминаний. Они забудут о ней уже в субботу, ведь живые не ценят время, не зная, сколько еще его осталось.
Но для тех, кто ляжет в квадратную утробу холодильника между понедельником и пятницей, земной календарь навсегда оборвется на дате похорон, разом отменив все дни недели, кроме прошедших. Следующий понедельник, с которого так удобно начинать новую жизнь, станет недосягаемым. Умерев вместе с ними, их время изменит вектор, больше не желая подчиняться людской хронометрии.
Но нам, живым, суждено решительно перелистывать неудачные дни, подгоняя время в ожидании лучшей жизни. И хотя календарь последней недели уже рассчитан для каждого из нас, мы расточительно ждем следующей пятницы, слепо уверенные в том, что она обязательно настанет.
Да и как иначе? Ведь на пятницу у всех у нас важные планы…
Проводив последних сотрудников отделения, я запер двери, дав старт субботней ночи в четыре часа дня. Начавшись так рано, она обещала длинное тягучее одиночество, ведь ни одна живая душа (кроме парней с перевозки) не появится здесь раньше понедельника. Вялый голод, еле ощутимый на фоне уже привычного вечернего беспокойства, предлагал порыться в холодильнике. Дойдя до «двенашки», принялся за продовольственную ревизию. Разогрев в микроволновке увесистый кусок моей любимой «краковской» колбасы, стремительно насытился, не осилив даже половину. Приняв тугой горячий душ, проторчав в душевой дольше обычного, насухо вытерся свежим полотенцем и надел припасенную чистую хирургическую пижаму, пахнущую прачечной. Допив остатки холодной минералки, уставился в телевизор. Быстро устав от его болтовни, выключил звук, сделав немыми дикторов и корреспондентов.
Я слушал тишину отделения. Она была наполнена множеством звуков, сливающихся и тонущих друг в друге. Но я, как и любой другой ночной санитар, различал их голоса по отдельности.
Вот так звучит потрескивание подвесных потолков, это несложно. Куда сложнее услышать низкое шуршание, исходящее от вибрации этих же потолков. Дребезжание неоновой лампы старается быть похожим на далекий гул холодильника, доносящийся через закрытые двери. Но тщетно. Этот голос я не спутаю ни с каким другим, как бы тихо он ни звучал.
Изящный шелест вентиляционной системы – один из самых коварных. Призрачно-тихий, он то усиливается, то затухает, меняя тональность и окраску тембра. Именно он способен испугать новичка, коротающего свои первые дежурства. Звук вентиляции весьма причудливо преломляется в изгибах гулких коридоров, рождая пугающие акустические иллюзии. В паре метрах от порога «двенашки» частенько можно услышать, как двое неизвестных идут прямо к тебе по дальнему коридору, мягко шаркая тапками и что-то обсуждая. Их шаги становятся все отчетливее, приближаясь к зоне выдачи. Но стоит только пойти им навстречу, как они тут же стихнут.
По-своему звучит электрический щиток, гнусаво ноя на высоких нотах. А если вдруг отчетливо слышно пульсирующее шуршание, неоднородное и непредсказуемое, как джазовая импровизация… Это
