ствола ближайшего к ней деревца, и оно слегка вздрогнуло, уронив ей на руку слезинку росы. Было горько сознавать, что вскоре эти деревья падут под ударами топоров, ведь они так тесно переплетены с историей поместья Кастелло и самой фамилией ди Саронно — даже герб их семьи отмечен тремя миндалинами. И снова нахлынули воспоминания: этот герб был и на плаще Лоренцо, когда его убили. От внезапного приступа душевной боли Симонетта с силой сжала ствол деревца, ободрав о кору пальцы. Лоренцо! Что бы ты сказал, если б узнал, что мне предлагают?!
— У древних греков, — заговорила она нарочито легким тоном, пытаясь скрыть свои истинные чувства, — есть одна легенда о прекрасной царевне Филис, которая влюбилась в воина по имени Демофон. Однако в день свадьбы тщетно ждала она у алтаря, Демофон так и не пришел. Филис ждала его еще долгие годы, надеясь, что он все же вернется к ней с полей бесконечных сражений, но Демофон не вернулся, и тогда Филис повесилась на ветке миндального дерева. — Симонетта вспомнила, что и ей самой не раз приходили в голову мысли о самоубийстве. — И боги, сочувствуя несчастной царевне, превратили ее в ту самую ветку, на которой она повесилась. Когда же Демофон, терзаемый угрызениями совести, все же пришел домой, то увидел, что его Филис стала деревом, правда лишенным и листьев, и цветов. Он в отчаянии обнял это бесплодное деревце, и ветви его мгновенно покрылись цветами, доказывая, что любовь и веру не может победить ничто, даже сама смерть. И в наши дни, насколько я знаю, миндальное дерево в стране греков — это символ надежды.
Манодората внимательно посмотрел Симонетте в глаза, и она заметила, как смягчился взгляд его странных серых глаз.
— Я чувствую, что в этой истории смешаны правда и ложь. Ваш муж, синьора, никогда не вернется, но любовь и веру действительно ничто победить не может, даже смерть. И моему народу это известно лучше, чем какому бы то ни было еще. — Казалось, некие тайные мысли вновь завладели его душой, и он в глубокой задумчивости двинулся по тропе к дому, огибая миндальные деревья. — Идемте, синьора. Прогуляемся немного, и я тоже расскажу вам одну занимательную историю.
Симонетта нагнала его и старалась идти с ним рядом, пока он рассказывал.
— Давным-давно в одной дальней стране был город Масада. Его построил царь Ирод — тот самый, который, согласно вашему Писанию, желал убить человека, именуемого вами Иисусом. Масада был одновременно и мощной крепостью, и очень красивым городом, поскольку его возвели на холме, откуда открывался чудесный вид на внутреннее море, которое жители той страны называли Мертвым. В течение многих лет в этой крепости стоял римский гарнизон, но потом ее захватил некий народ, известный как зелоты.[20]
— Они были евреи? — спросила Симонетта.
— Да, евреи. Когда столицу Иудеи, Иерусалим, захватили римляне, зелоты укрылись в крепости Масада. Римляне в ответ осадили крепость. Зелоты храбро сражались, но не смогли противостоять мощному натиску имперского войска и поняли, что поражение неизбежно. И тогда их предводитель Елеазар Бен Эйр отдал приказ: все зелоты должны быть уничтожены. Он назначил десять человек, которым предстояло убить всех остальных, а затем один из этих десяти должен был уничтожить девятерых своих товарищей и покончить жизнь самоубийством.
Симонетта даже остановилась, настолько она была потрясена. Она просто не верила своим ушам. Однако Манодората, продолжая рассказ, не замедлил неторопливого шага.
— С падением Масады Израильскому царству[21] — тому самому, что было обещано нам как земля обетованная, — пришел конец. И с тех пор мы, евреи, рассеяны по всему белому свету, всеми ненавидимые и презираемые. Однако мы все еще существуем. Гибель нашего народа, смерть наших братьев в течение многих веков служили испытанием основам нашей любви и веры. Ибо конец им не положило даже взятие римлянами Масады. В Йорке, например, евреев согнали в башню Клиффорда и заживо сожгли всех до единого. А в Майнце после первого Крестового похода всех членов еврейской общины выгнали на городскую площадь и каждому по очереди отрубили голову. В Испании же — ну, это совсем уж недавние времена — я и сам… — Манодората вдруг умолк, словно что-то вспоминая, и неожиданно переменил тему. — В общем, вы, синьора, и сами знаете, что говорят о таких, как я, даже здесь, в вашем прекрасном и цивилизованном городе. — Он криво усмехнулся, и Симонетта отвела глаза, вспомнив, как ее стращали Рафаэлла и Грегорио.
— Но почему вас так ненавидят?
— Некоторые христиане именно евреев обвиняют в смерти Христа, — пожал плечами Манодората. — Одним из них был, например, святой Августин из Гиппо, чьи мощи хранятся в церкви Святого Петра в Павии.
— Да, я видела его гробницу, — медленно кивнула Симонетта. — Там его почитают как великого просветителя.
— Верно. — Манодората поднял свои темные брови. — Святого Августина обычно изображают с пылающим, пронзенным стрелой сердцем в руке, символизирующим великую силу его милосердия. Однако по отношению к моему народу он явился носителем и распространителем величайшего невежества, ведь, как известно, сам Христос тоже был евреем, а убили его как раз римляне, которыми тогда правил Пилат, о чем, кстати, весьма ясно говорится и в вашем Писании. Можно было бы даже сказать, что ваши предки, синьора, в этом отношении куда более виновны, чем мои. Тем не менее это нелепое обвинение преследует мой народ в течение многих столетий. Вот и здесь, в этом городе, меня ненавидят, предъявляя мне примерно столь же нелепые обвинения в убийстве.
Симонетта похолодела и внезапно пожалела, что вокруг никого нет.
— В убийстве? — хрипло переспросила она.
— Ну да. Говорят, что я убил одного человека, женщину, чью-то жену.
Симонетта резко обернулась, вглядываясь в лицо Манодораты и надеясь, что это просто неудачная шутка. И увидела то, что искала: уголки его тонких губ вновь приподнялись в печальной усмешке.
— Мое преступление состояло лишь в том, что я тем же вечером, что и она, пересекал площадь и шел против движения солнца, а это, как известно, считается дурной приметой, к тому же было полнолуние. И вот, эта женщина получила грудницу, скончалась от нее, а ее муж теперь швыряет в моих детей камни, когда они проходят по улице. — Симонетта хотела что-то сказать, но Манодората жестом остановил ее. — Я не ищу сочувствия. Собственно, смысл рассказанной мною истории таков: далекие предки моего народа, зелоты, попали в осаду и погибли от руки далеких предков вашего народа, римлян. И все же мы существуем. Мы живем, мы дышим. У вас был любимый муж, а у меня, — взгляд Манодораты стал почти нежным, — есть любимая. Простите меня, синьора, но вы еще так молоды. И вполне возможно, сумеете снова полюбить кого-то.
— Этого не будет никогда! — сердито отрезала Симонетта и даже прошла немного вперед.
Манодората слегка улыбнулся, потому что замечал гораздо больше, чем говорил. Он некоторое время шел следом за нею, потом взял ее за руку, повернул к себе и спросил:
— Скажите, синьора, вы молитесь Богу?
— Молюсь ли я?!
— Ну конечно, вы ведь христианка. Значит, вы молитесь Богу и ходите к мессе?
— Да, естественно… то есть всегда раньше ходила…
— И все же сейчас вы ищете мудрость и утешение в античных легендах? Так, может, вам лучше было бы обратиться с этим к своему Богу?
— Но как вы можете предлагать мне такое? Ведь ваш народ столько веков преследовали христиане! И все еще преследуют!
— Причиненный мне ущерб был делом рук человека, а не Бога, — покачал головой Манодората. — Ваша вера поможет вам, если вы к ней вернетесь. А я не испытываю ни малейшей ненависти к вашему Христу. Я ненавижу лишь тех, кто вершит зло, прикрываясь его именем.
Симонетта была потрясена. Она никогда даже не слышала о возможности подобного всепрощения, зато прекрасно понимала, что ни Грегорио, ни Рафаэлла, ни другие жители Саронно, ненавидящие евреев, никогда бы не проявили подобного сострадания к человеку, исповедующему иную веру, и такого понимания его религиозного чувства. Ей страшно хотелось как-то загладить, хоть чем-то искупить то зло, что было причинено этому человеку и его народу, но что она могла сделать?
Манодората внимательно посмотрел на нее. Казалось, его серые глаза прямо-таки читают ее
