семействе и привыкла к обществу благородных господ, а не к… подобным делам. Мои родители… мой муж Лоренцо… да все они сказали бы, что я позорю не только свое, но и их имя!
— Уж больно многое в вас, итальянцах, представляется мне загадкой. — Манодората уселся поудобнее. — И одной из главных загадок является христианское представление о торговле. Для вас, христиан, слово «торговля» звучит как самое страшное проклятие или ругательство, какое когда-либо произносили уста самого убогого раба. Но времена меняются, Симонетта. Старого мира больше нет. И одно лишь знатное происхождение не поможет тебе положить на тарелку кусок сочного мяса или охапку дров в очаг. Зато твоя древняя фамилия в сочетании с названием этого ликера может многое для тебя сделать. — Он взял ее за подбородок. — Ты станешь лицом этого напитка, Симонетта! Твоя роль будет та же, что и у фигуры, красующейся на носу корабля, и в этом качестве тебе никак нельзя одеваться, как жалкий конюх, получающий гроши на конюшне у скупого хозяина.
Симонетта высвободилась и печально опустила голову, осматривая свою одежду. Втайне она, разумеется, мечтала вновь облачиться в красивые женские платья, но до сего дня ей казалось, что она еще не выплатила до конца некую траурную повинность погибшему Лоренцо.
— Надень-ка его поскорей, — настоятельно попросил Манодората, протягивая ей платье, — и возьми вот еще это. Это тебе от меня. — И он преподнес Симонетте еще целую груду настоящих сокровищ. — Это зеркало из Венеции, как и платье. И гребень. И розовое масло для рук. — Он кинул на постель прелестный маленький флакончик. — И наконец… — Манодората высоко поднял нечто, более всего походившее на сверкающее скопление звезд, так оно вспыхивало и сияло в его руках. Оказалось, что это сетка для волос, сплетенная из таких же золотых нитей, какими расшита была ткань платья, и тоже украшенная жемчугом. — Надеюсь, ты сумеешь как-нибудь использовать эту сетку, а впрочем, она вполне годится и для того, чтобы воробьев ловить, — сказал на прощание Манодората и исчез.
Симонетта заперла дверь, сбросила старую одежду и с головы до ног вымылась холодной дождевой водой, собравшейся в углублении под водосточной трубой, отчего вся ее кожа покрылась пупырышками, как у тех голубей, которых она теперь научилась даже ощипывать. Зубы у нее стучали — не столько от холода, сколько от возбуждения, — глаза пылали голубым огнем. Она осторожно ступила босыми ногами в лежавшее на полу платье, натянула его на себя и постаралась как можно туже зашнуровать лиф. От соприкосновения с кожей тонкий шелк быстро согрелся, и она почувствовала себя бодрее. Свалявшиеся волосы Симонетта тщательно и долго расчесывала, пока они не стали падать на плечи шелковистыми прядями. Теперь волосы уже достаточно отросли, чтобы их можно было поднять наверх и уложить в прическу, и Симонетта принялась заплетать их в косу, но пальцы с трудом вспоминали, как она убирала волосы в былые времена, будучи знатной дамой и женой Лоренцо. Наконец ей удалось с помощью медных шпилек и заколок закрепить на волосах сетку, и теперь дело было за ногтями, которые она коротко обстригла, а потом с наслаждением натерла руки розовым маслом. Немного пощипав себя за щеки и слегка покусав губы, чтобы вызвать прилив крови, она подняла венецианское зеркало, лежавшее на постели, и осторожно заглянула в него. То, что она в нем увидела, заставило ее сердце радостно подпрыгнуть в груди. Глаза ее на похудевшем лице казались просто огромными и радостно сияли той же голубизной, что и шелковые ленточки на бутылках с «Амаретто», жемчужно-белая кожа была изумительного, теплого, чуть розоватого оттенка, а губы напоминали нежнейшие лепестки роз. Талия у нее теперь стала еще более тонкой, прямо как у ирландской гончей. Под глазами пролегли темные глубокие тени, ничуть, впрочем, ее не портившие. Зато волосы после всех ее усилий так и сияли чудесным блеском темной меди, и красота их спорила с красотой расшитой жемчугом золотой сетки, в которую они были убраны. Симонетта чуть опустила зеркало, стараясь получше рассмотреть новое платье, и увидела, что руки у нее, напротив, приятно округлились, стали более гибкими и сильными. Когда она, налюбовавшись собой, спустилась наконец на кухню, суетившиеся там женщины тут же перестали работать и застыли, дружно уставившись на нее и вытаращив от изумления глаза, даже Манодората на мгновение утратил привычное самообладание. Глаза у Симонетты вдруг защипало. Она чувствовала, как искренне они восхищены, и ей очень хотелось, чтобы в эту минуту ее, такую красивую, смог увидеть и Бернардино. Но она прогнала эти мучительные мысли и повернулась к Манодорате, благодарно улыбаясь.
— Ну? — спросила она у своего благодетеля, поскольку сам он так и не вымолвил ни слова. — Подходящий у меня вид? Теперь у меня что-нибудь получится?
Манодората медленно кивнул, улыбнулся и наконец сказал:
— Очень даже подходящий! И все у тебя отлично получится!
В день большой ярмарки в Павии, первой ярмарки в эту весну и самой крупной в здешних местах, Симонетта надела красное платье и спустилась на террасу. Ее новая белая лошадка, которую она назвала Рафаэлла в память о бывшей служанке, была уже оседлана, а в гриву ей были вплетены праздничные ленты, красные и золотые. А еще ее ждал нагруженный корзинами мул, в корзинах, словно бубенчики на русских санях, позванивали бутылки с «Амаретто». Симонетта уже натягивала перчатки для верховой езды, когда Манодората, специально пришедший, чтобы пожелать ей доброго пути, вытолкнул вперед темноволосую молодую женщину, стоявшую прежде в тени у него за спиной. Женщина была довольно высокого роста, с живым умным лицом и печальными черными глазами и в целом очень хороша собой, именно такой красотой отличаются обычно уроженки юга.
— Это Вероника из Таормины, — сказал Манодората. — Сегодня она будет тебе помогать. Уж она-то не должна вызвать ненужных разговоров, ведь она христианка, а не еврейка.
Симонетта кивнула, в очередной раз с благодарностью принимая помощь и поддержку своего друга.
— Здравствуй, Вероника, — обратилась она к девушке, но Манодората, не давая той ответить, быстро заговорил:
— Вероника будет не только помогать тебе на рынке, но и в случае чего сумеет защитить на дороге и тебя, и то, что ты заработаешь. Ты ведь не против? Вот, взгляни. — И Манодората повернулся к девушке, которая кивнула в знак согласия, и обеими руками распахнул ее плащ. Оказалось, что под ним скрывается набор метательных ножей, сделанных в форме мальтийского креста. — Уверяю тебя, Вероника прекрасно сможет справиться с этой задачей. В тех местах, откуда она родом, бандитов больше, чем поросят.
Симонетта, страшно заинтригованная, живо повернулась к девушке:
— Может быть, по дороге ты расскажешь мне об этих местах?
Но Вероника, глядя ей прямо в глаза, только головой покачала, и Манодорате пришлось вмешаться:
— Мне очень жаль, но никаких рассказов ты от этой дамы не услышишь.
Симонетта недоуменно посмотрела на них обоих:
— Она что же, не говорит на нашем диалекте?
Манодората ответил не сразу. Потупившись, он некоторое время изучал плитки пола на террасе, потом все же пояснил:
— Когда-то она прекрасно на нем говорила. Веронику я знаю потому, что она вышла замуж за одного из испанских евреев — некоего Хосе, уроженца королевства Леон. Она, христианка, осмелилась выйти замуж за еврея, и единоверцы в отместку лишили ее языка, а у ее мужа отняли жизнь.
Симонетта, похолодев от ужаса, пылко стиснула Веронике руку. Сколько же несчастий, думала она, способна принести любовь и сколько непреодолимых препятствий чинит мир простому человеческому счастью! Сколько ненужных страданий причинили люди этим двоим несчастным, полюбившим друг друга и заключившим брак именем Господа! Впрочем, у нее самой теперь оставалось совсем мало времени для Бога, и к причинам этого только что прибавилась еще одна.
Обе женщины выехали в Павию, и в пути каждая думала о том, кого безвозвратно потеряла, однако на дороге встречалось немало и таких вещей, которые вполне способны были поднять настроение. Симонетта, например, находила очаровательными и зеленые изгороди, и теплое майское солнышко, она даже начала напевать себе под нос какую-то мелодию, и Вероника, как ни странно, подхватила. Петь она, естественно, не могла, просто мурлыкала без слов. Оказалось, что со своей немой спутницей Симонетта может вполне прилично объясняться, хотя разговор их состоял в основном из вопросов с одной стороны и кивков и улыбок с другой.
Чем ближе они подъезжали к Павии, тем гуще становилась толпа вокруг, порой сквозь нее было
