хорошо запомнил во время их вчерашней столь бурной ночи. Вспомнив эту ночь любви, Бернардино мгновенно испытал острый приступ желания, но ему пришлось убедить себя, что стоит несколько повременить с подобными безумиями — ведь он только что счастливо избежал жестокой расправы. Этот проклятый рогоносец готов был прямо-таки шкуру с него содрать, так что ни в коем случае нельзя сейчас поддаваться собственному сладострастию. Нет, он должен проявить силу воли и оставить эту синьору в покое. Леонардо окликнул его, и голос учителя окончательно отрезвил юного художника.
— Ты уже можешь выйти, Бернардино.
Юноша с таким жалким и покорным видом выбрался из своего убежища, что тут же заработал аплодисменты от других учеников. Он с театральной изысканностью поклонился своим благодарным зрителям, заметив, впрочем, что бровь Леонардо опять дернулась вверх, словно пойманная на крючок рыбка. От всей души благодарный учителю, Бернардино повернулся к нему и, низко поклонившись, сказал:
— Ох, спасибо, господин мой! Можно мне теперь вернуться к работе?
— Ты можешь вернуться к работе, Бернардино. Но не здесь.
— Что?
— Сидя в засаде, как шпион, ты должен был уже подслушать и увидеть достаточно, чтобы понять, какая тебя ждет судьба. Я действительно намерен отправить тебя в Венецию, чтобы ты выполнил полученный мною заказ. Так что письмо великого дожа — отнюдь не моя выдумка, и я показывал его твоему сопернику не для отвода глаз. — Леонардо снова вытащил из рукава письмо и помахал им перед носом у ученика. — Кроме того, я полагаю, тебе все же лучше некоторое время пожить вдали от праведного гнева синьора Джоконде.
— То есть в Венеции?
— Вот именно. Его светлость пишет, что заплатит три сотни дукатов за фреску, которую предстоит написать в церкви тамошнего монастыря. Это должна быть библейская сцена. Дева Мария, ангелы — в общем, обычная чепуха. И я считаю, что ты вполне созрел для подобного задания.
— Ты позволишь мне писать людей, учитель? Целую библейскую сцену? Не одни только руки?
— Да, ты будешь писать людей, — улыбнулся Леонардо, что с ним бывало нечасто. — Но безусловно, с руками, иначе дож, как мне кажется, вряд ли тебе заплатит.
В душе Бернардино поднялась настоящая буря, мысли так и неслись вскачь. Венеция. Венето. Он мало знал об этих местах, разве что слыхал, будто город этот прямо-таки плавает в воде и по этой причине женщины там болеют проказой, а у мужчин на ногах между пальцами перепонки. Во Флоренции ему нравилось. Впервые покинув родную Ломбардию, он вовсю пользовался обретенной здесь свободой. Здесь у него появились многочисленные друзья и… любовницы. Да, Бернардино очень любил Флоренцию. Однако не век же ему здесь оставаться! Что ж, наверное, это даже неплохо — уехать на год-два в другой город. Но самое главное — ему впервые поручали самостоятельно писать целую фреску с фигурами людей, а не одни только бесконечные руки, целый лес рук, которые ему до сих пор доводилось рисовать: кисти, фаланги пальцев, узелки суставов. Он их уже просто видеть не мог! Ну и деньги, конечно, тоже имеют значение. Он же сможет заработать там целое состояние! И потом, в Венеции наверняка есть хорошенькие женщины… Бернардино с благодарностью взял у Леонардо письмо дожа и выразил самое горячее желание немедленно выехать в Венецию для выполнения заказа его светлости. Да Винчи привлек ученика к себе и, взяв руками за лицо, внимательно посмотрел в глаза.
— Послушай меня хорошенько, Бернардино, — сказал он, — и запомни: ни в коем случае не позволяй мнению о собственной гениальности туманить тебе мозги, ибо никакой гениальностью ты пока не обладаешь. Ты хороший художник и вполне можешь стать великим, но только в том случае, если обретешь способность чувствовать. И если сейчас душа твоя полна печали из-за того, что тебе приходится расставаться с возлюбленной, если сердце твое обливается кровью, тем лучше. Ибо в твоей работе всегда будут отражаться только те страсти, которые испытал или испытываешь ты сам. Только тогда ты сумеешь перенести собственные чувства на холст и наполнишь жизнью созданное тобою изображение. Благословляю тебя. — И Мастер от души поцеловал ученика в обе щеки.
А Бернардино повернулся к женщине, по-прежнему неподвижно сидевшей на возвышении и пристально следившей за его передвижениями по студии. Нет, хорошенькой она явно не была, так что вряд ли он станет о ней печалиться. Но он все же низко склонился к ней и прошептал, не в силах удержаться:
— Надеюсь, что мне все же удастся попрощаться с тобою, госпожа моя? Разумеется, когда твоего мужа не будет дома.
Бернардино шел по любимым улицам, низко надвинув на глаза капюшон плаща: ему совсем не хотелось встретиться со своим соперником до того, как он благополучно покинет Флоренцию. Прежде чем вернуться к себе домой, он решил обойти все те места, которые были ему особенно дороги. И во время этой прогулки его сопровождал рвущий душу дивный перезвон колоколов. Он шел по городу, который так любил, через ту площадь, где был сожжен тщеславный гордец Савонарола.[13]
Бернардино крайне редко смотрелся в зеркало, так что не мог знать, что каррарский мрамор фигур борцов, украшавших пьяцца делла Синьория, с которыми он с такой нежностью прощался, почти идеально совпадает по цвету со странным серебристым блеском его глаз. Он прислонился к теплым камням парапета набережной Арно и сказал «до свидания» дивным аркам Понте Веккьо. Закатное солнце — его самое любимое освещение, — творя свое ежевечернее волшебство, превращало янтарный камень этих арок в чистое золото. Но откуда Бернардино было знать, что у его кожи тот же чудесный золотистый оттенок? Пока он бродил вокруг церкви Санта-Кроче, прощаясь с монахами Братства милосердия, он не замечал, что сутаны этих святых отцов столь же черны, как его волосы, и не подозревал, что зубы его столь же белы, как и жемчужно-белый мрамор этой просторной, накрытой широким куполом базилики. В общем — знал он об этом или нет, — наш Бернардино был не менее красив, чем и столь любимый им город. Напоследок он напился из фонтана «Золотой кабан» и потер нос поросенка, чтобы уж наверняка в один прекрасный день сюда вернуться. Бернардино не было свойственно копаться в собственной душе, хотя он, конечно же, понимал, что будет скучать по Флоренции. Однако душа его уже была полна новых ожиданий, он уже смотрел в будущее и по дороге домой тихонько напевал песенку, сочиненную Лоренцо Медичи, который был прозван Великолепным: [14]
А Леонардо в своей студии на мгновение замер, думая о Бернардино. Даже хорошо, что этот мальчик уедет, — слишком уж он красив, чтобы каждый день маячить у него, Леонардо, перед глазами. Он вспоминал блестящие черные кудри Бернардино, его удивительные, светлые, прекрасные глаза, свидетельствовавшие о том, что предки его происходили из мест, весьма далеких от Ломбардии. А чудесные черные ресницы, обрамлявшие эти глаза, казались тщательнейшим образом нарисованными, выписанными самой тонкой соболиной кисточкой, в которой вряд ли более трех тончайших волосков. У Бернардино к тому же на месте были и все зубы — притом ослепительной белизны. Леонардо невольно вздохнул, мысленно прощаясь с любимым учеником, и снова обернулся к сидевшей на возвышении синьоре. Уж ее-то красоткой никак не назовешь, думал он, но придется все же польстить ее мужу. И потом, в ней, безусловно, есть нечто особенное, хоть это заключается всего лишь в невероятно серьезном выражении лица. Леонардо казалось, что прозвище Джоконда дано ей как бы в шутку. Ирония заключалась как раз в том, что ее фамилия, обретенная вместе с мужем, ничуть не совпадала с ее характером: дама не была ни веселой, ни жизнерадостной. Хотя нет, погодите-ка… Вот что-то изменилось в ее облике… В уголках губ мелькнула… да, мелькнула загадочная улыбка… И вся ее мрачноватая тяжеловесность мигом
