ним никакого отношения. Теперь у нее есть дело, которое создает жизнь, а не разрушает ее. И Бернардино тоже никогда не убивал и не увечил людей, всю свою жизнь он старался сделать этот мир красивее, и после него мир будет куда лучше, чем до его появления на свет.
После свадьбы с Симонеттой к художнику вернулась прежняя страсть к работе, и он сразу же начал писать портрет жены, где изобразил ее в виде Богородицы. Его восхищали те перемены, которые в связи с беременностью возникали в лице Симонетты и ее фигуре, ему казалось, что она и есть воплощение той смертной Мадонны, в которую он так верил. На этой картине, пока еще не завершенной и прислоненной к стене у камина, чтобы немного подсохла глазурь, Симонетта выглядела совершенно безмятежной, черты ее чуть округлившегося лица были спокойны, как и все ее тело, а сама она словно светилась затаенным внутренним светом, знакомыми выглядели лишь ее белые руки. Она прижимала к груди спящего Илию, а рядом с ней стояла сестра Бьянка, благожелательно глядя на них обоих.
— Я назову эту картину «Богородица с Младенцем и поклоняющаяся ей монахиня», — провозгласил Бернардино, воздавая честь своей подруге, которая уже, разумеется, давно вернулась в монастырь Сан- Маурицио и вновь приступила к своим многочисленным обязанностям аббатисы.
Симонетта, покорно отсидев перед художником положенное время, заметила, что у портрета нет ни заднего плана, ни какого-либо окружения. Все трое, она сама, Илия и Бьянка, казалось, плыли в воздушном пространстве, и ни сзади, ни вокруг них не было ничего, только блестящий слой глазури. Илия даже поддразнил Бернардино, которого теперь звал отцом:
— Может, мы духи, мама? Вроде всяких там привидений и сказочных существ, что летают над равнинами Ломбардии?
И он принялся носиться вокруг дома с пронзительными криками «Бу! Бу!», строя младшему брату страшные рожи и пытаясь его напугать. Бернардино только усмехнулся, но ничего не сказал, и лицо у него осталось непроницаемым. Когда же Симонетта, поняв, что тут есть некая загадка, принялась задавать ему вопросы, он отвечать на них отказался, сказав, что фон для ее портрета — это сюрприз.
— Ты сама все увидишь в день своих именин, — пообещал он. — Это совсем скоро. Всего через месяц тебе исполнится двадцать один год.
И Симонетта больше не стала ни о чем его расспрашивать, она и так чувствовала себя необыкновенно счастливой, ожидая своего первенца. Да и двое других, приемных, сыновей доставляли ей немало радости. Особенно же приятно ей было сознавать, что, как говорил Бернардино, их дети будут воспитаны, чтобы «жить за счет кисти художника, а не шпаги». Стоя сейчас посреди поля брани, Симонетта даже слегка усмехнулась — уж больно слащаво звучали эти слова, вдруг вспомнившиеся ей, впрочем, подобное высказывание вполне подошло бы для герба Бернардино Луини, если бы у него, разумеется, был свой герб. Симонетте вдруг страшно захотелось поскорее вернуться домой, к своей семье, однако здешние ее дела были еще не доведены до конца, и она, отпустив Веронику, сказала ей:
— Иди, подожди меня немного, я скоро.
Нагнувшись, Симонетта снова приложила ладонь к земле над той могилой, которую только что засыпала Вероника. Там, в этой могиле, лежали покрытые кровью Лоренцо его шпага и убившая его аркебуза.
— Ты был моей первой любовью, юный муж мой, — сказала Симонетта, — но теперь я стала взрослой женщиной. Мир наш, совершив поворот, переменился и унес тебя от меня, да и сама я тоже очень изменилась.
Из выреза кружевного лифа Симонетта вытащила молочно-белое ядрышко миндаля, согревшееся у нее на груди, и втиснула его в холодную землю. В точности таким же орешком Лоренцо угостил ее в день их свадьбы. Закапывая орешек в землю, возвращая его земле, Симонетта словно совершала некое жертвоприношение, подобное тем, что совершали древние римляне в честь богини плодородия, прося ее быть милостивой к ним и взрастить их посевы. Тот Бог, в которого снова верила сама Симонетта, находился сейчас на своем месте, в раю. Годы ее тяжких сомнений остались позади, теперь она была счастлива. Пора было попрощаться и с Лоренцо, и с печальным прошлым.
— Прощай, — сказала она и поклонилась могиле, в которой лежали шпага и аркебуза.
Потом с трудом выпрямилась, поддерживая руками живот, круглый, как тыква, и почувствовала, что ребенок внутри брыкается с какой-то особой силой и настойчивостью. Симонетта даже негромко охнула от боли и некоторое время не могла сделать ни шагу. В то же время ее охватила радость: значит, уже скоро! Она увидела, что Вероника шагает к ней с озабоченным выражением лица, и покачала головой, желая успокоить служанку. Вероника кивнула и улыбнулась. Болезненные толчки в животе прекратились, все опять было хорошо. Да, более чем хорошо, просто прекрасно! И облака на небе вдруг рассеялись, а солнце засветило как-то особенно ярко. И Симонетта неторопливо двинулась к карете, ни разу не оглянувшись назад. Она решила, что всегда будет вспоминать Лоренцо только с радостью и каждый год в этот самый день будет заказывать мессу за упокой его души в церкви Санта-Мария-деи-Мираколи. Если раньше она, оглушенная горем и лишившаяся средств к существованию, никак не могла позволить себе отправлять этот священный обряд, то теперь Лоренцо наконец получит все то, что давно уже должен был получить.
Саронно. Сердце Симонетты сладко заныло при мысли о том, что вскоре, всего через несколько часов, она вновь увидит мужа и сыновей. Она подняла руку, желая пригладить пышные непокорные кудри, и в солнечных лучах у нее на пальце сверкнуло обручальное кольцо. Симонетта вытянула перед собой свои странно одинаковые белые пальцы, любуясь красотой кольца и гордясь им, как и любая недавно вышедшая замуж женщина.
Кольцо заказал для нее Бернардино, специально для этого предприняв поездку во Флоренцию, город своей юности. Там, на Понте-Веккьо творят свои чудеса самые лучшие на свете ювелиры, поистине великие мастера, но те из них, кому и вовсе нет равных, трудятся в самых скромных мастерских, на дверях которых красуется шестиконечная звезда. Симонетта сама послала туда Бернардино, зная, что именно тамошние еврейские ювелиры некогда изготовили золотую руку для ее дорогого покойного друга. Бернардино достаточно было переступить порог любой из этих мастерских и произнести имя покойного Манодораты, чтобы к нему отнеслись с полным вниманием и уважением. И это оказалось весьма кстати, ибо рисунок кольца, им самим придуманный и нарисованный, был весьма сложен — вряд ли такое кольцо сумел бы изготовить любитель или заурядный ремесленник. Этот перстень украшало изящное сердечко, сплетенное из тончайших миндальных веточек, а внутри сердечка красовалось некое подобие королевской лилии, лепестки которой представляли собой три золотых листочка миндаля. И на каждом из этих листочков лежало ядрышко миндаля, как на гербе ди Саронно, сделанное из сверкающих речных жемчужин. Колесо Фортуны тоже повернулось, завершив полный оборот, и это миндальное дерево наконец принесло плоды.
Вероника подошла к Симонетте и с улыбкой — редкой гостьей на ее устах — взяла госпожу под руку, помогая добраться до кареты. Тем временем пошел снег, но снежинки были такими маленькими и легкими, что этот снегопад никак не мог помешать их возвращению домой.
Прежде чем сесть в карету, Симонетта ди Саронно, сама не зная почему, вдруг остановилась, откинула голову назад и открыла рот, чтобы туда влетели эти легкие снежинки.
ГЛАВА 47
ЭПИЛОГ
Лоренцо Джованни Батиста Кастелло ди Саронно погиб в битве при Павии 24 февраля в год 1525-й от Рождества Христова. Но Сельваджо Сант-Амброджо жив до сих пор, уж я-то отлично это знаю, потому что Сельваджо — это я и есть. Я перебрался в Неаполь и счастливо живу там, решив, что тайна моя будет в большей сохранности, если я и моя семья окажемся подальше от равнин Ломбардии. Моя семья? Да! И позвольте рассказать вам о тех, кто мне дороже всего на свете.
Нонна по-прежнему с нами. Она совершенно ожила в тот день, когда, открыв глаза, вдруг увидела меня, склонившегося над ее постелью. Это случилось в тот самый день, когда я снова обрел свою Амарию, по возвращении из Саронно отыскав ее на берегу pozzo dei marito. Болезнь Нонны коренилась в ее душе, а
