улыбкой простился за руку. С той минуты, как он заговорил о работе, его обращение сделалось вежливым и формальным. И это ее совершенно устраивало! Конечно, его занимает только одно: способна ли она справиться с работой, на которую он ее наметил.
Она слишком хорошо знала, как отношения между мужчиной и женщиной способны стать бомбой замедленного действия, разрушающей людские жизни на милю вокруг. Словно это было вчера, Джоанне отчетливо представилось лицо матери, хорошенькое и нетерпеливое, когда она сдавала дочь с рук на руки начальнице детского дома.
– Это ненадолго, Джоанна. – Мама явно желала оказаться где угодно, только не в этой чистенькой канцелярии. – Пока мамочка не найдет свой собственный уютный домик!
Чтобы найти
Когда ей исполнилось девять, ее мать вышла замуж за Боба, и по его настоянию Джоанна снова была взята на материнское попечение. Маленькая Джоанна боялась оставаться наедине с Бобом; тогда она не умела объяснить причину, но ее охватывало странное чувство, когда его светлые тусклые глаза скользили по ее хрупкой детской фигурке. Через два месяца после свадьбы в дверь постучалась полиция, и Джоанна поняла, что поступала правильно, отвергая попытки отчима завязать дружбу: его осудили за педофилию.
Неожиданно мать Джоанны обвинила дочку в том, что ее второй брак развалился.
На следующий же день после судебного разбирательства Джоанна снова оказалась в детском доме. Мать иногда навещала ее в последующие несколько лет, каждый раз в сопровождении нового «дяди», и всякий раз Джоанна неизменно чувствовала, что для матери этот визит – тягостная обязанность.
Горькие воспоминания о тысяче мелких свидетельств своей ненужности, которые свелись к окончательному отчуждению, так глубоко уязвили ее душу, что и теперь заставляли Джоанну закрывать глаза и судорожно сжиматься в комок под одеялом.
Взаимные обязательства, брак, мужчины – все это означает разочарование и предательство, она испытала это на себе, наблюдая за отчаянными поисками любви, которые вела ее мать. А дети – результат физиологической потребности, которая заставляет мужчин притворяться не тем, что они есть на самом деле, а глупеньких женщин верить им, – дети были невинными жертвами, самой страдающей стороной.
Много раз она обещала себе на протяжении своего печального отрочества, что никогда не позволит поработить себя так, как это случилось с ее матерью. Та со временем ожесточилась – во время их последнего разговора незадолго до ее смерти она повторяла Джоанне снова и снова, что единобрачие не в природе мужчин, что верность и счастливый брак – самый большой в жизни обман.
Поверила ли ей Джоанна до конца? В глубине души она не была уверена, но зато она твердо знала, что никогда не осмелится пойти на риск и что кратковременные связи, из которых складывалась личная жизнь ее матери, не для нее.
У нее была любимая работа, дом и друзья – все это надежное, прочное, с ними она чувствовала себя в безопасности, и никто не мог причинить ей боль. Конечно, это не идеальный вариант, но она обойдется. Благодаря Чарльзу и Клер ее болезненные воспоминания несколько притупились. Она видела их образ жизни, преданность друг другу и детям, дружелюбие. Впервые ей пришлось признать, что некоторым людям – счастливчикам – удается поймать иллюзорную птицу, называемую истинной любовью, и удерживать ее, несмотря на все испытания и тяготы. Но она определенно не входит в число этих счастливчиков, просто в ней нет того, что для этого нужно.
Стоило Джоанне согласиться на предложение Хока Маллена, как ее подхватил такой сумасшедший вихрь, что она едва успевала переводить дыхание. Она полагала, что ею займется какой-нибудь из его бесчисленных подчиненных, и растерялась, узнав, что Хок лично намерен ею руководить. Этот человек создавал вокруг себя атмосферу лихорадочной деятельности, и последовавшие недели летели, набирая скорость.
Она, разумеется, готова была оценить то, как близко к сердцу он – или, вернее, его дедушка – принимал будущее издательского дома «Бержик и сын», и его старания прочно взять в руки бразды правления, но чувство неловкости и смутные опасения, которые она испытала в первый вечер, постоянно присутствовали в ее сознании. Главное – она никак не могла понять, в чем тут причина. Хок держал себя по-деловому, сдержанно, отчужденно, холодно, как и подобает крупному магнату, хотя и готов был всегда выслушать ее идеи и мнения. Но все же…
Ах, брось фантазировать! Она прислонилась плечом к стене лифта, который этим утром нес ее вверх на встречу с Хоком. Только оттого, что она поймала на себе раз или два его взгляд… несколько странный, это не значит, что он уже жалеет о своем решении назначить ее директрисой разваливающейся фирмы и собирается объявить ей, что передумал, или что последует еще какой-нибудь сценарий подобного рода, которые она прокручивала в уме каждую ночь, лежа в кровати.
Он просто такой неуютный человек, вот и все. Через несколько дней она окажется во Франции, по ту сторону Ла-Манша, а он останется в Англии… или умчится в Америку или в одну из дюжины стран, которые часто посещал. Ей всего лишь следует быть спокойной, хладнокровной и собранной, даже безмятежной в течение пяти оставшихся дней. Разве это так трудно?
Возможно, это не оказалось бы настолько трудно, если бы бедняжка Мэгги, с первого дня трепетавшая в августейшем присутствии Хока, не споткнулась случайно и не пролила кофе прямо на стул перед могущественным шефом.
Хок выругался – всего раз, но весьма крепко – и вскочил с кресла. Последовала безумная сцена – извинения испуганной Мэгги сменились рыданиями, несколько человек из соседней комнаты, поспешившие на голос Хока, столкнулись в дверях, телефон выбрал именно этот момент, чтобы начать звонить, а все бумаги со стола Хока разлетелись по полу, потому что Джоанна, вскочив, смахнула их рукой.
Повелительный окрик Хока восстановил порядок в одно мгновенье. Воцарилась полная тишина, нарушаемая только сдавленными всхлипываниями Мэгги и звонками не пожелавшего уняться телефона. Все вышли из комнаты, уводя плачущую Мэгги.
Когда Джоанна вошла в кабинет, Хок сидел за столом, поглощенный лежащими перед ним документами.
– Бедняжка Мэгги, должно быть, все еще не может прийти в себя? – спросил он. – Она и при Чарльзе была такая нервная?
При Чарльзе? Он, должно быть, шутит. Джоанна взглянула в упор в загорелое лицо и увидела, что он абсолютно серьезен.
– Нет, не до такой степени, – ответила она осторожно.
– Но я заставляю ее нервничать. Почему бы это? Она боится, что может потерять работу?
– Нет, не думаю, она просто стесняется малознакомых людей.
– Ясно. – Синие глаза прищурились. – А вы? – спросил он вкрадчиво. – Как насчет вас? Удалось мне расположить вас к себе за эти несколько недель? – спросил он с лукавой небрежностью. – Или я все еще адское чудовище, умеющее только разрушать?
– Я этого никогда не говорила, – быстро возразила она.
– Вам и не надо было говорить. – В глубоком голосе, напоминавшем хруст гравия, послышалось искреннее самоосуждение. – Я видел неприязнь и страх в глазах, умеющих скрывать чувства лучше, чем ваши. Кроме того… я помню, как вы обвинили меня в том, что я выбросил бедного Чарльза на улицу. «Бедный Чарльз» – это ваше выражение, не мое, – добавил он сухо.
– Я уже сказала, что сожалею о тех словах. – Она твердо взглянула на него.
– И нетактично с моей стороны снова упоминать об этом, – договорил он то, что она не осмелилась. – Но ведь я не чистокровный англичанин, Джоанна, – сказал он мягко. – Мои дед и бабка – со стороны отца – американец и француженка, отец женился на прекрасной итальянской графине, вот и выходит, что я… полукровка?
