друг, писатель Юрий Слезкин, написавший в своем дневнике о Булгакове: „К славе снова притекли деньги — чтобы стать совершенно своим в МХАТе, нужно было связать с ним не только свою творческую, но и личную судьбу — так назрел третий брак… Все закономерно и экономически и социально оправдано… Мало того — и в этом сказывается талант, чутье и чувство такта его стиля. Многие даровитые люди гибли, потому что у них не было этого „седьмого“ чувства — их любовь не подчинялась требованиям закона „развития таланта и его утверждения в жизни““.
С октября 1932 года Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна и Сережа стали жить в съемной квартире Булгакова на Большой Пироговской улице. Они с нетерпением ждали постройки писательского кооперативного дома в Нащокинском переулке, в котором должны были получить свою квартиру. Строительство изрядно затянулось. „Задыхаюсь на Пироговской“, — жаловался друзьям Булгаков. Свое жилье на Пироговской писатель называл не иначе, как „чертовой ямой“. Он не очень-то и преувеличивал — первый, вровень с улицей, этаж, теснота, отсутствие солнца, вечная сырость. „Я и Люся сейчас с головой влезли в квартирный вопрос, черт его возьми. Наша еще не готова и раздирает меня во всех смыслах“, — писал Булгаков сестре Надежде в октябре 1933 года. Спустя два месяца Надежда Афанасьевна посетила брата и осуждающе записала в дневнике: „Михаил Булгаков, который „все простил“. Оставьте меня в покое. Жена и детишки. Ничего я не хочу, только дайте хорошую квартиру и пусть идут мои пьесы“».
Писатель более не намеревался конфликтовать с властью, он успокоился, найдя свое счастье. Дом, домашний очаг, семья — эти вечные ценности наконец-то стали и его ценностями. Булгакова можно понять — нельзя всю жизнь стремиться к недостижимому, совершенно не обращая внимания на то, что тебя окружает. Из адепта богемы он превратился в главу небольшого, но дружного семейства и был рад этому.
Переезд состоялся в феврале 1934-го. «Замечательный дом, клянусь! — не без доли сарказма писал Булгаков Викентию Вересаеву. — Писатели живут и сверху, и снизу, и спереди, и сбоку. Молю Бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить на трамвае! Викентий Викентьевич! Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом».
«Квартира помаленьку устраивается, — сообщал он одному из самых близких своих друзей, литературоведу Павлу Попову. — Но столяры осточертели не хуже зимы. Приходят, уходят, стучат. В спальне повис фонарь. Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты. Пироговскую я уже забыл. Верный знак, что жилось там неладно. Хотя было и много интересного».
Друзья и знакомые заметили перемены — исчезла вечная булгаковская нервная возбужденность, куда-то делся сарказм. «Славьте очаг!» — призывал Булгаков, и оттого кое-кто был склонен считать его «обуржуазившимся».
В течение долгого времени Булгаков добивался разрешения на выезд за границу. Ему очень хотелось повидать мир, хотелось побывать там, где нет Советской власти, окунуться с головой в ту, прежнюю жизнь. «Я должен и я имею право видеть хотя бы кратко — свет. Проверяю себя, спрашиваю жену, имею ли я это право. Отвечает — имеешь», — писал Михаил Афанасьевич Вересаеву.
История с заграничными паспортами обернулась циничным фарсом. Булгакова с женой пригласил к себе служащий иностранного отдела Мосгубисполкома некто Борисполец.
Они явились окрыленными, полными надежд. «Борисполец встал навстречу из-за стола, — писала в дневнике Елена Сергеевна. — На столе лежали два красных паспорта. Я хотела уплатить за паспорта, но Борисполец сказал, что паспорта будут бесплатные. „Они выдаются по особому распоряжению, — сказал он с уважением. — Заполните анкеты внизу“.
И мы понеслись вниз. Когда мы писали, М. А.
Когда мы поднялись наверх, Борисполец сказал, что уже поздно, паспортистка ушла и паспорта не будут нам выданы. „Приходите завтра“.
„Но завтра 18-е (шестидневка)“. — „Ну, значит, 19-го“.
На обратном пути М. А. сказал:
— Слушай, а это не эти типы подвели?! Может быть, подслушивали? Решили, что мы радуемся, что уедем и не вернемся?.. Да нет, не может быть. Давай лучше станем мечтать, как мы поедем в Париж!
И все повторял ликующе:
— Значит, я не узник! Значит, увижу свет!
Шли пешком возбужденные. Жаркий день, яркое солнце. Трубный бульвар. М. А. прижимает к себе мою руку, смеется, выдумывает первую главу книги, которую привезет из путешествия.
— Неужели не арестант?»
«19 мая. Ответ переложили на завтра», — продолжала Елена Сергеевна.
Утром по телефону им сказали, что паспортов еще нет, и попросили перезвонить к концу дня. В конце дня выяснилось, что паспортов нет. Предложили позвонить 23 мая.
«23 мая. Ответ переложили на 25-е».
Отложили, но подтвердили, что в отношении Булгаковых «есть распоряжение», то есть вопрос решен положительно.
«19-го паспортов нет. 23-го — на 25-е, 25-го — на 27-е. Тревога. Переспросили: есть ли распоряжение. — Есть. Из Правительственной Комиссии, через Театр узнаем: „дело Булгаковых устроено“.
Что еще нужно? Ничего.
Терпеливо ждать. Ждем терпеливо» [13; 346] (из письма М. А. Булгакова В. В. Вересаеву).
«25 мая. Опять нет паспортов. Решили больше не ходить. М. А. чувствует себя отвратительно» [21; 46] (из дневника Е. С. Булгаковой).
«1 июня. За эти дни выяснилось, что секретарша Енукидзе Минервина говорила Оле, что она точно знает, что мы получим паспорта. Мхатчикам тоже дают многим. Оле в том числе» [21; 46] (из дневника Е. С. Булгаковой).
«Вскоре последовало еще одно подтверждение о наличии разрешения для меня. Из Театра мне было сообщено, что в секретариате ЦИК было сказано:
— Дело Булгаковых устраивается.
В это время меня поздравляли с тем, что многолетнее писательское мечтание о путешествии, необходимом каждому писателю, исполнилось» [13; 329] (из письма М. А. Булгакова И. В. Сталину).
«Тут уж стали поступать и поздравления, легкая зависть: „Ах, счастливцы!“
— Погодите, — говорю, — где ж паспорта-то?
— Будьте покойны! (Все в один голос.)
Мы покойны. Мечтания: Рим, балкон, как у Гоголя сказано — пинны, розы, рукопись… диктую Елене Сергеевне… вечером идем, тишина, благоухание… Словом, роман!» [13; 346–347] (из письма М. А.
