увязнет в тупом бессознательном автоматизме. Однако решиться на собственный путь можно только в том случае, если он представляется наилучшим выходом. Если бы лучшим считался какой-нибудь другой путь, то вместо пути, подобающего личности, проживался бы и вместе с тем развивался этот другой путь. Эти другие пути суть конвенции моральной, социальной, политической, философской и религиозной природы. Тот факт, что неизменно процветают конвенции какого-нибудь вида, доказывает, что подавляющее большинство людей выбирает не собственный путь, а конвенции, и вследствие этого каждый из них развивает не самого себя, а какой-нибудь метод, а значит, нечто коллективное за счет собственной целостности.
Как душевная и социальная жизнь людей на первобытной ступени — это исключительно групповая жизнь при высокой степени бессознательности индивида, так и последующий процесс исторического развития, по существу, есть коллективное творчество и таковым, вероятно, останется. Поэтому я думаю, что конвенция есть коллективная необходимость. Она — паллиатив, а не идеал ни в нравственном, ни в религиозном отношении, потому что подчинение ей всегда означает отречение от целостности и бегство от собственных окончательных выводов.
На самом деле акция личностного развития — это, на взгляд постороннего, непопулярное предприятие, малоприятное уклонение от прямого пути, отшельническое оригинальничание. Поэтому неудивительно, что издавна лишь немногие додумывались до столь странной авантюры. Если бы все они были глупцами, то мы имели бы право исключить их из поля зрения нашего интереса как духовных 'частных лиц'. К несчастью, однако, личностями являются, как правило, легендарные герои человечества, те, кто вызывает восхищение, любовь и поклонение, истинные чада божьи, чьи имена 'не прейдут в эонах'. Они — подлинный цвет и плод, семена, порождающие древо рода человеческого.
Ссылка на исторические личности уже объясняет, почему становление личностью является идеалом, упрек в индивидуализме — оскорблением. Величие исторической личности всегда состояло не в ее безоговорочном подчинении конвенции, но напротив, в спасительной для нее свободе от конвенции. Они как вершины гор возвышались над массой, которая цеплялась за коллективные страхи, убеждения, законы и методы, и выбирали собственную стезю. И заурядному человеку всегда представлялось диковинным, что некто вместо одного из проторенных путей и известных целей предпочитает крутую и узкую тропу, которая ведет в неизвестное. Поэтому такого человека всегда почитали если не помешанным, то одержимым демоном или богом; ибо это чудесное событие — некто сумел иначе сделать то, что издавна делало человечество, — можно объяснить не иначе как наделенностью демонической силой или божественным духом. Что иное, в конце концов, могло бы компенсировать огромный перевес всего человечества и вековой привычки, если не бог? Поэтому с давних пор герои обладали демоническими атрибутами. Согласно представлениям древних скандинавов, у них были змеиные глаза; их рождение или происхождение было необыкновенным. У некоторых древнегреческих героев были змеиные души, у других — индивидуальный демон; они были колдунами или божьими избранниками. Все эти атрибуты, которые легко можно было бы приумножить, свидетельствуют о том, что выдающаяся личность для заурядного человека предстает как сверхъестественное явление, которое можно объяснить только присутствием демонического фактора.
Что же побуждает человека избрать собственный путь и таким образом вырваться, как из пелены тумана, из бессознательного тождества с массой? Это не может быть нуждой, потому что нужда приходит ко всем, и все спасаются конвенциями. Это не может быть и моральным выбором, потому что люди, как правило, выбирают конвенции. Что же тогда неумолимо склоняет выбор в пользу необыкновенного?
Это то, что зовется предназначением; некий иррациональный фактор, который фатально толкает к эмансипации от стада с его проторенными путями. Настоящая личность всегда имеет предназначение и верит в него; имеет к нему pistis, как к богу, хотя это — как, вероятно, сказал бы заурядный человек — всего лишь чувство индивидуального предназначения. Это предназначение действует, однако, как божественный закон, от которого невозможно уклониться. Тот факт, что очень многие погибают на собственном пути, ничего не значит для того, у кого есть предназначение. Он должен повиноваться собственному закону, как если бы это был демон, который соблазнял его новыми, странными путями. Кто имеет предназначение, кто слышит голос глубин, тот обречен. Поэтому, по преданию, он имеет личного демона, советы которого ему следует выполнять. Всем известный пример такого рода — Фауст, а исторический факт — даймон Сократа. Первобытные шаманы обладают духами змей, так же как Асклепий, покровитель врачей, которого в Эпидавре изображали в виде змеи. Кроме того, в качестве его личного демона выступал кабир Телесфор, который ему, видимо, читал вслух, т. е. внушал, рецепты.
Первичный смысл выражения 'иметь предназначение' гласит: быть вызванным неким голосом (по- немецки слова 'предназначение' (Bestimmung) и 'голос' (Stimme) образованы от одного корня). Прекрасные тому примеры можно найти в свидетельствах ветхозаветных пророков. То, что это не просто архаичный facon de parler, доказывают исповеди исторических личностей — таких, как Гете и Наполеон (если ограничиться лишь двумя напрашивающимися примерами), которые не скрывали своего чувства предназначенности.
Предназначение или чувство предназначенности — это прерогатива не только великих людей, но и обычных, вплоть до дюжинных; разница лишь в том, что вместе с убыванием величины предназначение становится все более туманным и бессознательным, словно голос внутреннего демона все больше и больше отдаляется, говорит все реже и невнятнее. Ведь чем меньше масштаб личности, тем в большей степени она неопределенна и бессознательна, пока, наконец, она не исчезает, становясь неотличимой от социальности и поступаясь из-за этого собственной целостностью, и взамен растворяется в целостности группы. Место внутреннего голоса заступает голос социальной группы и ее конвенций, а место предназначения — коллективные потребности. Однако многие, будучи в этом бессознательном социальном состоянии, откликаются на призыв индивидуального голоса, из-за чего тут же выделяются среди прочих и чувствуют себя поставленными перед проблемой, о которой другие не ведают. В большинстве случаев невозможно объяснить ближнему, что же случилось, потому что рассудок плотно замурован сильнейшими предрассудками. 'Как все другие', 'ничего подобного нет', а если 'подобное' происходит, то оно, конечно, считается 'болезненным', а кроме того, в высшей степени нецелесообразным: 'Думать, что это могло бы иметь значение, есть чудовищная заносчивость'; 'Это ведь не более чем психология'. Именно последний довод является ныне самым популярным. Он возникает из редкостной недооценки психического, которое ошибочно рассматривается как нечто подверженное личностному произволу, а потому совершенно ничего не значащее, — это звучит парадоксально при всеобщем воодушевлении психологией. А бессознательное — это 'не более чем фантазия'! Все это 'придумано' и т. д. Дело представляется так, словно маги то заколдовывают, то расколдовывают психику и вообще вертят ею как хотят. Неудобное отрицается, а нежелательное сублимируется, пугающее разъясняется, заблуждения исправляются — в итоге же считается, что теперь все отменно уладилось. При этом упускается главное, а именно, что психическое совпадает с сознанием и его фокусами лишь немного; гораздо большая его часть — это бессознательная данность, твердая и тяжелая, как несокрушимый и неподвижный гранит, который покоится, но может обрушиться на нас, как только это заблагорассудится неведомым законам. Гигантские катастрофы, которые угрожают нам, — это не стихийные события физической или биологической природы, а события психические. Нам в ужасающей мере грозят войны и революции, которые суть не что иное, как психические эпидемии. Во всякое время какая-нибудь химера может овладеть миллионами людей, и тогда вновь разразится либо мировая война, либо опустошительная революция. Вместо того, чтобы ждать опасности от диких зверей, обвалов и наводнений, человеку сегодня приходится опасаться стихийных сил своей психики. Психическое — это огромная сила, которая многократно превосходит все силы на свете. Просвещение, обезбожившее природу и человеческие установления, обошло своим вниманием только бога ужаса, который обитает в душе. Страх божий уместен более всего именно тут, перед лицом сверхмогущества психической стихии.
